Дочь мадам Бовари
Шрифт:
– Послушайте, мы теряем время! Не волнуйтесь, я хорошо знаком с Георгием Николаевичем и всей его семьей, я пишу для этой же газеты, я действительно могу и хочу вам помочь. Вопрос денег не такой сложный – получите гонорар за эту беседу – сразу же отдадите. Я настаиваю, поскольку поездка к вам домой и дальнейшее переодевание займет много времени, и мы можем не успеть переговорить с Самойловым.
Лариса внимательно посмотрела на собеседника. Она так устала за сегодняшний день, что даже была рада этому неожиданному Деду Морозу в дорогом костюме и с потрясающими часами. В конце концов, неважно,
– Хорошо, я согласна и очень благодарна вам. Деньги отдам сразу же, как получу.
– Отдадите, отдадите, – потянул ее Костин в магазин.
То, что ее спутник человек известный в определенных кругах, Лариса поняла сразу же. Продавщицы сделали «стойку», а директор магазина, заслышав его голос, сама кинулась помогать.
– У нас случилась беда, только вы и можете помочь. Что-то для дамы, под ее красивое платье.
Лариса смутилась под пристальными взглядами продавщиц. «Наверное, приняли за любовницу!» – подумала она и густо покраснела. Туфли директор принесла очень красивые, на небольшом модном каблуке. Такой модели ни в одном магазине было не найти. Лариса их примерила, и ей показалось, что хрустальный башмачок Золушки – просто калоша рядом с этой элегантной обувью.
– Cколько они все-таки стоят? Вы как-то подозрительно шушукались с директором.
Костин и Лариса уже ехали в сторону нового концертного зала, где через сорок минут должен был начаться концерт Самойлова.
– Не волнуйтесь, туфли стоят столько, сколько написано в чеке. Чек – в коробке. А шептались мы с директором о билетах на итальянца. Ей очень хочется попасть, а я могу достать билеты на неплохие места.
– Вы все можете? – Лариса подпустила в голос сарказма, но собеседник его не заметил.
– Многое, я же работаю в такой сфере. Кстати, через какое-то время и вы тоже сможете многое, журналистов и любят, и не любят. Важно, как тебя воспринимают. Знаете, как у дрессировщиков: если лев чувствует силу человека – он подчиняется. Здесь все то же самое: уверенность, апломб, напор – и важно, чтобы все вокруг это почувствовали.
– Мне далеко до этого…
– Это вам кажется. Посмотрите, например, на Лилю Сумарокову. Она не намного старше вас, а какая сила, какой характер.
«Опять Сумарокова! Как будто нет других людей в нашей журналистике!» – подумала Лариса, вслух же она сказала:
– Ну, зачем же быть всем, как Сумарокова, это даже неинтересно!
– Да, такой, как она, быть невозможно. Лиля – одна.
Что-то было в его голосе такое, что заставило Ларису внимательно посмотреть на него. «Ах да, показная корпоративная солидарность, а сам небось завидует ее известности. Сумарокову знают все, а Костина? Фильм его знают, а вот автора пока не очень».
– Я серьезно вам говорю, подражать Сумароковой пытается вся женская часть всех газетных коллективов Риги. И никому не удалось стать такой же.
Лариса промолчала. Ей не хотелось спорить. Она собиралась с мыслями – от того, как пройдет беседа с Самойловым, зависело слишком многое в ее жизни. И Лиля Сумарокова ее волновала сейчас меньше всего…
– Гуляева, вы сделали отличный материал! Просто не верится, что это все вы успели
Собравшиеся в большом кабинете немного погудели, Лиля Сумарокова громко поздравила ее, ответственный секретарь что-то еще говорил о свежем номере, о фотографиях, а Лариса пыталась успокоиться – ее особенность покрываться ярким румянцем в минуты сильного волнения выдавала ее с головой. Еще она очень хотела спать. Действительно, последние сутки оказались почти безразмерными. Редакционное задание, сломанный каблук, покупка туфель, закулисье концертного зала с массой незнакомых, но известных людей, которые почему-то были очень рады встрече с ней. До Ларисы только потом дошло, что все дело в ее спутнике – красивом, высоком, одетом с изрядной долей щегольства. С ним старались поздороваться, сказать пару слов. Все куда-то приглашали пойти после концерта, делились впечатлениями и интересовались мнением. Потом был разговор с музыкантом, уставшим, отирающим пот со лба. Было видно, что человек уже стар, что неприкрытое раздражение – это не характер, а усталость и возраст. Ларисе в какой-то момент стало его жаль, и она произнесла:
– Извините, что пытаю вас в такой час, но моя профессия немного жестокая.
Самойлов посмотрел на нее внимательно и вдруг стал рассказывать о том, как в юности он ловил рыбу и собирался стать ветеринаром, лечить кошек и собак.
– Только кто же меня спрашивал?! Родителям сказали, что у меня талант! Я, по чести сказать, терпеть не могу музыку, и этих ваших Бахов с Бетховенами тоже не люблю. Песенки любил, легкие, эстрадные, чтобы можно было машину мыть и слушать…
– Это можно написать? – Лариса растерялась от такой откровенности.
– Можете, у меня теперь не убудет, не прибудет. Вадим, – Самойлов вдруг обратился к Костину, который сидел тут же в артистической гостиной и листал какой-то журнал, – отвези меня домой, только через черный ход, чтобы никто не видел. А директор мой пусть сам все остальные вопросы решает.
– Да, конечно, вот только девушку по дороге домой забросим, Дмитрий Евгеньевич, хорошо?
Лариса помнила, как они шли по узким коридорам, спускались по серой неопрятной лестнице и очутились на улице, где пахло резедой, летней пылью и каштанами. Мужчины в машине о чем-то разговаривали, а Лариса уже соображала, что и как она будет писать. Времени у нее оставалось чуть-чуть.
Распорядок редакционной жизни прост и нарушаться не может. Позже всех приходят те, кто дежурит по номеру. Все материалы, запланированные в номер, должны быть в четыре часа уже в дежурной бригаде, которая делает макет, верстку, отбирает фотографии. Спуски полос, то есть страницы, делаются по очереди и сдаются в корректуру, где вычитываются, и в отдел цензуры. После всех проверок номер подписывается и уходит в типографию, чтобы рано утром оказаться в газетном киоске. Ларисе надо было успеть сдать номер к четырем часам дня. В ее распоряжении была ночь и утро. В обед она должна была завизировать интервью у Самойлова и только после этого отдать в секретариат. Она успела.