Дочь мадам Бовари
Шрифт:
– Очень странное ощущение. Я хочу тебя. Мне хочется наброситься на тебя прямо сейчас. Но мне страшно это делать – после этого надо сразу будет тебя вести в ЗАГС – разводиться, и тут же, чтобы ты не убежала никуда и никто тебя не увел у меня, жениться на тебе.
Лиля дернулась, что не укрылось от Костина. Он улыбнулся:
– У тебя реакция на ЗАГС, как у закоренелого холостяка. – Вадим хотел еще выразить удивление, как Георгию вообще удалось жениться на ней, но вовремя спохватился. Вспоминать сейчас о муже было неуместно.
– Это верно. Мне не нравится это заведение. Не люблю, когда чувства в соответствующую графу заносят. А потом, не волнуйся, может, мы не подойдем друг другу. Кстати, где у тебя душ?
– Какой душ? – Костин снял руку с плеча Лили.
– Обычный, с теплой и холодной водой.
– Ах да! Дверь в холле.
– Понятно,
– Так ты куда? – Костину вдруг отказал разум.
– В душ. А потом под одеяло на эту тахту. Надо же проверить, подходим мы или нет. – Лиля подхватила с пола свою огромную сумку и скрылась в недрах его жилища.
Костин на секунду замер, а потом кинулся исполнять приказание дамы…
Рассеянный молочный свет со стороны окна потускнел. Там, откуда доносился грохот трамвая, эхо человеческих голосов отскакивало от старых стен и разносилось по каменным колодцам дворов, заканчивался обычный день. Здесь, где двое обнаженных людей лежали поверх совершенно не пригодившегося им теплого одеяла, день и вообще время только начинались. Эти двое не были еще счастливы, они не осознали происшедшего, они не задумались о будущем. Они были только в начале своей истории, которая пройдет не только через их жизнь, но и через жизни тех, кто так или иначе с ними связан. Они только пробовали на вкус это маленькое новое счастье, тайное и оттого такое заманчивое и сладкое. Горечь же сегодняшних приобретений и горечь завтрашних утрат, которые сопутствуют такому счастью, – еще впереди. Сейчас, лежа на его плече, она зачем-то внимательно разглядывала небольшое родимое пятно и думала, что в этой жизни есть огромная несправедливость – счастье с одним человеком исключает счастье с другим. Лиля вдруг подумала о Георгии – неужели эта сегодняшняя встреча, этот день, это сильное, загорелое тело, эти руки и эти глаза превратят ее привязанность к мужу, тепло и великодушие, заботу о нем – в пустой звук, в фикцию? Ведь это все такое разное – то, что произошло сейчас здесь, и то, что происходит каждый день у них дома. Это нельзя сравнивать, это нельзя сопоставлять, и, уж совершенно точно, нельзя допустить, чтобы что-то одно исчезло. «Я не смогу без них обоих. Вот такая мелодрама», – подумала она. Вадим, прижимая ее к себе, размышлял о том, что надо бы постараться запомнить это ощущение, эту появившуюся душевную силу, которая, как свидетельство победы, вдруг наполнила его: «Это надо запомнить как следует… и записать об этом в дневнике».
Поужинать они решили здесь же, дома у Костина. Сидя на кухне за круглым столом, Лиля грызла красный сладкий перец и наслаждалась чувством легкости и беззаботности. «Кто мне ответит, почему такого чувства не бывает дома?! Почему дома, рядом с мужем, я не чувствую себя так свободно, почему у меня не получается наслаждаться каждой минутой, почему я словно та девочка из сказки – одну ягоду рву, на другую смотрю, третью – примечаю. Только вместо ягод у меня проблемы, дела, обязанности. Я сто лет не сидела так, ничего не делая и не о чем не думая. Впрочем, это не только у меня, это, наверное, во всех семьях и у всех любовников».
Костин быстро и умело накрывал на стол. Хлеб, масло, огурцы и помидоры – все на больших керамических тарелках – уже стояло на столе, а хозяин дома разделывал копченого угря.
Позже, глядя на то, с каким аппетитом Лиля ужинает, Вадим понимал, что все-таки это еще не победа. Сегодняшняя близость – это всего лишь уступка обстоятельствам. Лилю он еще не завоевал, а потому даже в душе, про себя, не мог назвать ее своей. Было в Лиле Сумароковой что-то такое, что делало ее неуловимой и недосягаемой. Даже после сумасшедшей близости.
Стрелки часов показывали половину одиннадцатого, когда Лиля и Костин вышли на улицу.
– Я провожу тебя, уже темно.
– Можешь проводить, хотя я в этом не нуждаюсь, – храбро ответила Лиля. Она и в самом деле не нуждалась в провожатых – о ее отчаянной находчивости ходили легенды. Однажды Лиля умудрилась найти защиту у группы подвыпивших исландских моряков, которые бурно проводили вечер во время стоянки их корабля в Риге. Около двенадцати ночи Лиля после дежурства в редакции возвращалась домой. Шла одна, отказавшись от редакционной машины, Георгий был в отъезде. В тот самый момент, когда она пересекала темный парк у Театра оперы и балета, к ней пристал какой-то незнакомец. Мужчина был агрессивен, пытался схватить ее за руку,
Костин и Лиля расстались за два квартала до ее дома.
– Возвращайся домой. Дальше я сама.
– Ты завтра будешь в редакции?
– Не знаю. Я позвоню тебе, – Лиля повернулась на каблуках и пошла в сторону своего дома. Через десять минут она стояла перед большими резными дверями своего подъезда. Подняв голову, она увидела свет во всех окнах своей квартиры. Это означало, что Георгий уже дома – он терпеть не мог полумрак, приглушенный свет и обожал яркое освещение. Лиля сделала уже было шаг, чтобы войти в подъезд, но потом раздумала, повернулась и присела на маленькую скамеечку около дома. Отсюда было хорошо видно, как Георгий подошел к окну, постоял, пытаясь разглядеть темную улицу. Потом окно приобрело красноватый оттенок – это опустились тяжелые бордовые шторы. Лиля сидела на скамеечке, курила и думала о том, что с этого момента она во что бы то ни стало должна сделать своего мужа счастливым человеком. «Будет несправедливым, если счастье достанется только мне. Тяжело это будет, но за свое счастье надо платить. И это самое маленькое, что я могу сделать для Георгия!» Некоторый цинизм подобного соображения Лилю Сумарокову не смутил.
Лариса Гуляева в который раз повторила напутствия и предостережения, торопливо поцеловала дочь, обняла Марите, помогла им подняться в вагон и стала ждать отправления поезда. Наконец, медленно, осторожно потряхивая металлическими суставами, поезд потянулся вдоль перрона. Лариса помахала рукой, немного прошла за вагоном, а когда стук колес превратился в монотонный, уносящийся куда-то в сторону гул, она прошла сквозь вокзал, вышла на площадь, перешла по подземному переходу на другую сторону улицы и оказалась на бульваре. Собственно, это не был бульвар в привычном понимании этого слова. Это был парк, вытянутый в одну неширокую линию и плавно переходящий в следующий, а потом в еще один, и в еще один.
Сейчас, оставшись одна, Лариса захотела пройти под липами и каштанами, где было меньше суеты, пахло свежей зеленью, а на скамейках отдыхали пожилые люди. Ей хотелось побыть в одиночестве. Наконец-то она решилась отправить дочь к родителям. Мать с отцом забросали ее письмами с просьбой привезти внучку. Лариса медлила, и на это было несколько причин. Ей не хотелось доставлять хлопоты родителям, хотелось доказать всем, что она сама и так справляется, хотелось заработать побольше денег, чтобы заодно отправить отцу и матери хорошие подарки. Но самое главное, ей страшно было расставаться с дочерью. За то время, которое Лариса прожила одна, без мужа, она поняла: дочь – это ее семья. Родители, конечно, тоже. Но дочь… Дочь – это то, что безраздельно принадлежит ей, что составляет ее будущее и является смыслом ее жизни. Лариса ловила себя на мысли, что каждый раз, добиваясь очередного успеха, она как бы ставила галочки в свой актив. «Я хочу, чтобы моя дочь мной гордилась!» – так отвечала она Марите, когда та упрекала ее в том, что работа заслонила всю остальную жизнь. Лариса, мысленно перебрав свои достижения, осталась довольна собой. В спешке будней у Ларисы не было особо много времени задумываться над своей жизнью. Только иногда, под вечер, когда она, усталая, присаживалась на краешек дочкиной кроватки и в тишине детской комнаты перебирала события минувшего дня, совершенно неожиданно в ее душе оживало чувство вины.
Это чувство она обычно глубоко прятала. Но чем значительнее были ее успехи, тем чаще и настойчивее это чувство напоминало о себе. Сначала она пыталась его отогнать, объясняя все своей усталостью и раздражением, но время шло, девочка подрастала, и Лариса с обреченностью начинала понимать, что это чувство ее не покинет никогда. «Зачем я развелась с Айвором? Так ли это было необходимо? Не честнее ли и лучше для дочери было бы сохранить семью? Моя карьера? А что бы с ней случилось? Ничего. Все было бы точно так же, но у дочери был бы отец. И потом, вдруг со мной что-то случится? Что станет с ней? Родители и Марите – им много лет, и они тоже нуждаются в заботе…» – тревога заполняла душу Ларисы. Получалось, что обратной стороной решительности и самостоятельности оказывались страх и беспокойство за будущее близких, а также чувство вины перед ними.