Дочь обмана
Шрифт:
Письмо выпало из моих рук.
Значит, она была там. Видела Родерика и Чарли, и леди Констанс. Она пишет, они были грустными.
Милый Родерик. О чем он сейчас думает? Сможет ли он со временем забыть меня? Я знала, что никогда его не забуду.
В этих сеансах я находила покой и некоторое облегчение. Я сидела в студии Жерара де Каррона, с высоты разглядывая город, в то время как он писал мой портрет.
Сейчас пережитая трагедия, казалось, ушла в прошлое дальше, чем когда-либо. Как будто передо мной еще раз приоткрылась дверь к спасению.
Я располагалась на стуле так, чтобы свет падал
Он рассказывал мне о своем детстве в Мезон Гриз, о том, как ему всегда нравилось бывать в Северной башне. С ранних лет он делал наброски, этюды. Его серьезно интересовала живопись.
— Я часто разглядывал картины в нашей галерее. Мог пропадать там часами. Родители всегда знали, где меня искать. Они считали меня странным ребенком. Потом я вдруг понял, что хочу стать художником. Жизнь протекала спокойно и гладко. Отец был хорошим, добрым человеком. Я иногда думаю, как бы все сложилось, если бы он был жив. Если бы… Всегда повторяешь это «если бы». Вы тоже, Ноэль?
— Постоянно.
— Почему вы такая грустная?
— Как вы узнали, что я грустная?
— Вы стараетесь этого не показывать, но я чувствую.
— Вы знаете о моей маме?
— Да, я знаю о ее внезапной смерти. Робер очень любил ее, и поэтому вы здесь. Он обещал ей, что будет заботиться о вас. Поэтому… и, конечно, еще и потому, что он очень хорошо относится к вам. Может быть, вам больно рассказывать о ней?
— Не знаю.
— Тогда попробуйте.
И я начала рассказывать. О нашей жизни, о подготовке к спектаклям, о привычных драмах, о Долли. Я припоминала забавные случаи и обнаружила, что могу смеяться над ними, как делала это когда-то.
Он смеялся вместе со мной.
— Да, это настоящая трагикомедия, — говорил он.
Приходила мадам Гарньер, и тогда кухня наполнялась шумом. Как я догадывалась, шум был ей необходим, чтобы показать, с каким усердием она работает. Первое время она относилась ко мне немного настороженно, но через несколько дней стала дружелюбнее. Мы обе позировали для его портретов, и это как бы связывало нас некими узами.
Она сообщила мне, что ее портрет будет показан на какой-то выставке. Люди будут приходить и смотреть на него. А кто-то, может, и купит.
— Только, кто захочет повесить меня в своем салоне, мадемуазель?
У нее была привычка подталкивать меня локтем и заливаться смехом. Она покупала хлеб, молоко и еще кое-какую снедь, при этом, как я обнаружила, бессовестно прикарманивала часть денег. На эту мысль меня навело алчное выражение ее глаз, запечатленное на портрете. Я проверила свои подозрения и выяснила, что они не лишены оснований.
Однажды я сказала Жерару:
— Вы знаете, что мадам Гарньер жульничает при покупке продуктов?
— Разумеется — сказал он.
— И вы ничего ей не говорите?
— Зачем? Это такая мелочь. Мне нужно, чтобы она покупала для меня продукты. И пусть она при этом наслаждается своими маленькими победами. Это доставляет ей удовлетворение. Она ведь считает себя очень умной. И если поймет, что я знаю, все удовольствие будет испорчено. Кажется, есть такая английская пословица: не будите спящую собаку.
Я посмеялась над его словами.
Обычно
Изредка я оставалась в студии и после полудня. Часто, когда мы сидели за ленчем, приходили гости. С некоторыми из его друзей я познакомилась. Среди них был некий Гастон дю Пре, молодой человек из провинции Дордонь. Он был страшно беден и кормился в основном у друзей. Он часто приходил во время нашей трапезы и всегда присоединялся к нам. Еще был Ричард Харт, сын деревенского сквайра из Стаффордшира, мечтой всей жизни которого было стать художником. Были и другие, но среди всех, безусловно, выделялся Ларе Петерсон, самый удачливый из всех, так как уже добился некоторой известности благодаря портрету Марианны.
Он неизменно становился центром любой компании, отчасти благодаря тому, что был удачливее других, отчасти в силу своего бьющего через край темперамента.
Это была легкая, беззаботная жизнь, и через несколько дней я почувствовала, что начинаю втягиваться в нее. Каждое утро я просыпалась с ощущением радости. Я получала от всего этого такое наслаждение, какое уже не думала получить.
С нетерпением я ждала наших коротких стычек с мадам Гарньер. Я не собиралась позволять ей и дальше жульничать с покупками и каждый раз демонстрировала ей ошибки в подсчетах. Она в таких случаях свирепо смотрела на меня, прищурив свои и без того маленькие глазки. Однако она уважала меня. Думаю, она руководствовалась теорией, что, если человек настолько глуп, что позволяет себя обсчитывать, он этого заслуживает. Так что особых обид не было.
Мне нравилось готовить, и я часто приносила с собой продукты. Она не имела ничего против, потому что, лишившись возможности жульничать, она могла теперь меньше утруждать себя работой и раньше уходить. Таким образом, хотя с одной стороны я испортила этот маленький бизнес, с другой — облегчила жизнь.
Жерара очень позабавило, когда я рассказала ему об этом. А я поймала себя на том, что тоже смеюсь от души.
Больше всего мне нравились сеансы, когда мы разговаривали. Как это обычно бывает в подобных ситуациях, наша дружба быстро крепла, и я уже начала подумывать, что жизнь мне покажется скучной, когда портрет будет закончен.
Однажды во время сеанса он сказал:
— Есть что-то еще, отчего вы несчастны.
Несколько секунд я молчала, а он стоял с кистью в руке и пристально смотрел на меня.
— Это… человек, которого вы любите?
Я не знала, что ответить. Я не могла заставить себя говорить о Родерике. Он уловил мое состояние.
— Простите, — сказал он. — Я слишком любопытен. Забудьте о моем вопросе.
Он вернулся к портрету, но через некоторое время сказал:
— Нет, сегодня не получается. Больше не могу работать. Давайте прогуляемся, и я еще покажу вам Латинский квартал. Я уверен, что вы не все видели.