Дочь палача и театр смерти
Шрифт:
– Пааггиии… – снова захрипел Доминик.
В сущности, он давно понял, что умрет. Или замерзнет, или еще раньше задохнется. Уже сейчас он едва мог дышать в висячем положении, мысли становились все тяжелее и тяжелее. До сих пор в сознании его удерживало только одно – он узнал своего мучителя. Доминик недооценивал его. Он и предположить не мог, что этот человек способен на такое. То было помешательство, промысел дьявола! Кто-то должен предостеречь общину, дьявол был среди них. Доминик видел безумный блеск в его глазах, должен был понять…
А теперь было слишком поздно.
Со стороны
Каркнуло. Звук этот походил на человеческий голос. По дереву заскрипели когти.
«Отец, отец мой, для чего ты оставил меня?» [1] – успел подумать Доминик.
А потом вороны занялись добычей.
1
1
Несколько измененные слова Иисуса Христа, произнесенные им на кресте («Боже Мой, Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?»; Мф. 27:46).
Ткач Томас Цайлингер остекленелым взором следил, как ржавые щипцы грозно приближаются к его губам. Изо рта у него тонкой нитью стекала слюна, дрожащие пальцы судорожно стискивали спинку стула. Он открыл рот, снова закрыл. И в конце концов малодушно помотал головой.
– Ду… думаю, надо бы мне еще глотнуть, – пробормотал он. – Мо… можно мне еще маленький глоточек?
Магдалена со вздохом отложила клещи, взяла стеклянный пузырек, стоявший на столе, и осторожно налила в деревянную ложку точно отмеренную порцию.
– Но этого и впрямь уже достаточно, – проворчала она. – Столько териака даже лошадям не дают.
Цайлингер осклабился и показал черный пенек зуба, доставлявшего ему столько хлопот. Магдалена почувствовала запах дешевого шнапса, перемешанного с дымом, которым тянуло от очага. Шаткий, потертый стул служил креслом для процедур, надтреснутая миска – плевательницей для крови. На пошарпанном столе выстроились ряды всевозможных горшочков и склянок, хотя дороже собственноручно приготовленного териака ничего не было. В открытое небольшое окно падали лучи послеполуденного солнца, и в них плясала пыль.
– Я… я и заплачу больше, чем лошадь, обещаю, – промямлил ткач, который по пути в кожевенный квартал, похоже, порядочно набрался для храбрости.
– Мне от этого никакого проку, если ты возьмешь да и помрешь тут, – ответила Магдалена и влила снадобье Цайлингеру в рот. – В моем лекарстве столько альрауна и макового сока, что ты, чего доброго, ангелов услышишь. Что я секретарю Лехнеру тогда скажу, ну? Что главный трусишка Шонгау предпочел помереть у меня дома, лишь бы больной зуб не выдергивать? Меня же в Кошачьем пруду утопят за убийство.
– Но больно ведь, прямо сил нет! – пожаловался Цайлингер.
– Я сейчас отца приведу, он покажет тебе, как бывает больно на самом деле! – оборвала Магдалена. – А теперь замолчи наконец и открой рот. Ты готова, Марта?
Последние слова были обращены к
Цайлингер снова дернулся и так яро замотал головой, что Магдалене снова пришлось вынуть клещи. Штехлин у него за спиной закатила глаза.
– А что, если мы подождем, пока твой муж не вернется? – боязливо предложил ткач.
– Симон вернется лишь через несколько дней, – ответила Магдалена с возрастающим нетерпением. – Сколько раз тебе повторять! Ты действительно хочешь столько ждать?
– Я… я мог бы сходить в город, к доктору, – предпринял Цайлингер очередную попытку.
– Ха, к этому шарлатану? – вмешалась Штехлин. Морщин на ее лице за последние годы заметно прибавилось, и оно теперь чем-то напоминало лежалое яблоко. – Этот так называемый доктор Рансмайер хоть и учился, а фиалку от незабудки отличить не в состоянии! – прошипела знахарка и насмешливо взглянула на дрожащего ткача. – Но пожалуйста, как тебе угодно. Я слышала, почтенный советник Штангассингер тоже ходил к нему выдергивать зуб. Ну а спустя две недели лежал в постели, бездыханный.
Эти слова возымели действие. Цайлингер наконец смирился с судьбой. Он раскрыл рот, и Магдалена вновь ухватила клещами зуб, уже заметно шатающийся. Последовал громкий хруст, и она торжествующе показала гнилостно пахнущий пенек.
– Превосходный экземпляр! – обратилась Магдалена к бледному пациенту. – Теперь можешь запить это дело настойкой.
Это требование Цайлингер выполнил с большой охотой. Он щедро глотнул из принесенного с собой кувшинчика. Глаза у него вдруг закатились, голова склонилась набок, и ткач мирно захрапел. Пустой почти кувшинчик покатился по полу.
– Теперь он хоть болтать перестанет, – заметила Штехлин с усмешкой.
– Я его болтовню тоже больше не вынесла бы. У меня опять голова закружилась.
Магдалена со вздохом опустилась на скамью и вытерла пот со лба. Лицо у нее стало бледным. Штехлин пока единственная знала, что Магдалена вновь была в счастливом ожидании. Даже со своей младшей сестрой Барбарой она не поделилась новостью. Уже трижды у нее не наступали месячные, зато тошнило все сильнее.
– Если б Цайлингер тянул еще дольше, меня, наверное, вырвало бы ему под ноги, – глухо проговорила Магдалена.
Она подошла к открытому окну и с облегчением вдохнула прохладный воздух.
– Зря ты не сказала Симону, что беременна, – посетовала Штехлин. – Все равно в толк взять не могу, как господин цирюльник до сих пор ничего не заметил. И это у собственной-то жены! У тебя живот растет день ото дня, а уж как тебя на соленые огурцы тянет…
– Я скажу ему, когда он вернется из Обераммергау, обещаю. Просто не хочу вселять ложных надежд… – Магдалена запнулась. – В который раз. Это… разобьет ему сердце.