Дочь палача
Шрифт:
– Клара была сиротой, ведь так?
Тот кивнул.
– Ее родители умерли пять лет назад. Нам отдали ее на попечение. Но мы обращались с ней так же, как с собственными детьми. А жена любила ее даже больше, чем остальных…
К его глазам подступили слезы, он спешно смахнул их. Его жена отвернулась от мужчин и тихо плакала в подушку.
Тем временем толпа под окном росла, угадывалось волнение. Симон выглянул. Пришедшие приносили факелы. Намечалось что-то серьезное.
Лекарь задумался. Антон Кратц тоже был сиротой, Петер Гриммер рос без матери. Ночью перед первым
– Ваша Клара часто бывала у знахарки Марты Штехлин? – спросил Симон.
Шреефогль пожал плечами.
– Я не знаю, куда она ходила. Может…
– Она часто ходила к знахарке, – перебила его жена. – Клара сама рассказывала мне, что они собираются у нее. Я и подумать не могла…
– Утром два дня назад, – спросил Симон. – Когда умер Петер. Вы не заметили за Кларой чего-нибудь странного?
Якоб ненадолго задумался, потом кивнул.
– Она была очень бледная, за завтраком ничего не ела. Нам показалось, что у нее жар. Ведь днем позже она действительно заболела. Когда Клара узнала о маленьком Петере, то убежала к себе в комнату и не выходила до самого вечера. Мы решили не тревожить ее. Петер все-таки был ей другом.
– На ней была отметина.
– Что? – Симон позабыл, о чем думал.
Мария Шреефогль подняла голову и смотрела в пустоту. Потом повторила:
– На ней была отметина.
Якоб недоверчиво воззрился на жену.
– Что ты такое болтаешь? – прошептал он.
Мария говорила, уставившись по-прежнему в стену.
– Я купала ее вечером в бадье. Решила, что горячая вода с травами снимет жар. Клара упиралась, но я все-таки раздела ее. Она пыталась залезть по плечи в воду, но я увидела. Ту самую отметину, про которую все теперь говорят. Почти стертую, но все равно заметную.
У Симона пропал голос. Но он все же смог спросить:
– Круг и крест снизу?
Мария кивнула.
Наступило молчание. Слышались лишь гневные крики толпы снаружи. Наконец, Якоб вскочил. Лицо его побагровело.
– Почему ты мне ничего не сказала, будь ты проклята? – закричал он.
Женщина опять всхлипнула.
– Я… я… не хотела верить в это. И думала, что если перестану думать об отметине, то она исчезнет… – Она снова начала рыдать.
– Тупая корова! Может, мы смогли бы ее спасти! Поговорить, разузнать у нее, что это за отметина… А теперь уже поздно!
Шреефогль бросился вон из комнаты и, хлопнув дверью, скрылся в верхних покоях. Симон побежал за ним. Оказавшись на лестнице, он услышал крики снизу.
– Хватит с нас! – кричал кто-то. – Схватим ее!
Симон передумал и поспешил вниз. Снаружи он налетел на толпу. Вооружившись факелами, косами и кольями, люди как раз двинулись в сторону Монетной улицы. Среди них шли и несколько стражников. Судебного секретаря и никого из советников видно не было.
– Что вы задумали? – крикнул Симон им вслед.
Один из бунтовщиков обернулся. Это был кожевник Габриель, который в свое время сообщил Симону о несчастье с Петером.
– Расправимся с ведьмой, пока она не погубила еще больше детей, – сказал он.
Факел бросал на лицо жуткий отсвет, в темноте сверкнули
– Но Штехлин в тюрьме, – попытался успокоить их Симон. – А Клару забрал, скорее всего, мужчина.
– Это был дьявол! – прорычал другой голос. Симон узнал мясника Антона, свидетеля, который утверждал, что видел похитителя.
– У него костяная рука, и он летел! – выкрикнул он, догоняя остальных.
– Но это безумие! – прокричал Симон в темноту, но его больше никто не слушал.
За спиной вдруг загромыхали шаги. Якоб Шреефогль торопливо спускался по лестнице. В правой руке он держал фонарь, в левой – шпагу. Казалось, он снова успокоился.
– Надо догнать их, пока дело не дошло до расправы, – сказал он. – Они же как с цепи сорвались.
Он уже приближался к Монетной улице, когда Симон пустился вслед за ним.
– Значит, вы тоже больше не верите в колдовство? – спросил он на бегу.
– Я больше ни во что не верю, – прохрипел Шреефогль, сворачивая на Винную улицу. – Ни в дьявола, ни в господа милостивого. А теперь быстрее, пока они не выломали дверь в тюрьму!
Судебный секретарь Иоганн Лехнер с нетерпением предвкушал, как залезет в горячую ванну. Он велел прислуге вскипятить на кухне котел. И вот деревянную бадью в комнате обложили тканью и заполнили до половины горячей водой. Лехнер скинул кафтан и брюки, беспорядочно сложил все на стуле и погрузился в воду. От наслаждения по телу пробежали мурашки. Пахло тимьяном и лавандой, по полу расстелили хворост и тростник. Секретарю необходима была такая ванна, чтобы поразмыслить.
Слишком много навалилось сразу. Убито два ребенка, сгорел сарай. Лехнер не знал пока точно, имелась ли какая-то связь между всем этим. Хорошо, пусть аугсбургцы подожгли хранилище, транспортная монополия Шонгау была им как кость в горле. И еще, разве они не делали давным-давно что-то подобное? Иоганн решил порыться в документах.
Но вот что аугсбургцы могли убить детей, в такое ему не верилось. С другой стороны… сгоревший склад, ужасные убийства, потом еще этот проклятый приют перед городом – лишь из-за какой-то прихоти священников… Воистину было немало причин впредь избегать Шонгау и выбрать другой маршрут. Так или иначе, бедствия города были только на руку аугсбургцам. За долгие годы службы секретарем в совете Лехнер, разбирая множество других дел, усвоил: если хочешь выяснить, кто стоит за каким-то происшествием, подумай, кому оно выгодно.
В чьих интересах?..
Лехнер с головой погрузился в горячую воду. Тепло и тишина окружили его, он наслаждался. Наконец-то спокойствие, никакой болтовни, никакой ругани советников, которых, кроме личной выгоды, ничего не заботит, и никаких интриг. Через минуту воздух кончился, и пришлось выныривать.
Все равно, связан ли как-то пожар с убийствами или нет, был надежный способ вернуть его городу спокойствие: Штехлин должна признаться. Все заботы разрешатся сами собой в пламени костра и улетучатся вместе с дымом. Завтра же допрос продолжится, пусть это и незаконно без постановления из Мюнхена.