Дочь полковника
Шрифт:
— Неужели вы ни во что не верите? — спросила Джорджи, с благоговейным ужасом обнаруживая такую бездну безверия в таком красавце.
— По-моему, вера тут вообще ни при чем. Что-то мы знаем, а чего-то не знаем, но какой смысл веритьв старые сказочки, которые нельзя ни доказать, ни опровергнуть? Человек должен по мере сил жить честно, исполнять свой долг перед Империей и зарабатывать достаточно, чтобы полностью обеспечивать себя и своих близких. Конечно, — великодушно признал он, — для женщины это может быть и по-другому. Если религия помогает
— Прежде я часто ходила в церковь, — заметила Джорджи, усердно копая.
— А теперь нет?
— Ну иногда, чтобы доставить удовольствие маме, — с бодрой убежденностью солгала она. — Вы ведь знаете, как пожилые люди смотрят на все это.
— Мои родители скончались, — произнес Джоффри с надлежащей грустью. — Если бы они были живы!
— Бедняжечка! — нежно сказала Джорджи и с затеплившейся надеждой добавила: — Как вам, наверное, одиноко!
— Случается, — ответил Джоффри, не уловив намека. Джорджи вздохнула. Воцарилось недолгое молчание.
— Очень много людей, — сказал затем Джоффри, — считают, что поэзия — сплошная чушь.
Джорджи собралась было от души согласиться, но спохватилась и произнесла только:
— Неужели?
— Но я не согласен, — твердо объявил Джоффри. — Естественно, всякую старомодную муть никто по своей воле читать не станет. По-моему, Шекспира перехвалили, как вам кажется?
— Ах да. Я его не выношу. В школе мы все время учили из него что-нибудь, и я его возненавидела. Но Киплинга я люблю.
— Отличный поэт! — сказал Джоффри. — Мне всегда нравилось это место… Как оно там? Черт, забыл! Ну вы знаете, про этого типа с пулей в селезенке. Настоящая поэзия!
— Да-а, — с сомнением согласилась Джорджи. — А мне всегда нравилась «Книга джунглей». Вы Рикки-Тикки-Тави помните?
— Еще бы! Но как вы много читаете!
— Нет, я читаю жутко мало, — возразила Джорджи. — По правде говоря, я не очень люблю книги. Всегда предпочту погулять или сыграть, например, в теннис.
— Я тоже, — согласился Джоффри. — Но я считаю, образованный человек должен иногда прочитывать книжку-другую. А там иногда такая бывает жара, что пошевельнуться трудно, и только остается, что читать.
— Я люблю живопись, — сказала Джорджи, чтобы оправдаться и сменить тему на более безопасную: в области литературы Джоффри был явно выше нее на целую голову.
— А? Боюсь, я в ней ничего не понимаю. Правда, у меня был один знакомый, совершенно на ней помешанный, — ходил в Национальную галерею, собирал открытки — ну, там Боттичелли и все такое прочее.
— Нет, я этих старых мастеров терпеть не могу! — сообщила Джорджи. — Я думала про Уайли — он пишет такие прелестные картины с военными кораблями, верные до мельчайших деталей, папа говорит. И есть еще художник, не то Маллинс, не то Маггинс, который пишет скаковых лошадей: они выглядят совсем как живые — кажется, они вот-вот сойдут с холста на землю. Ну чудесно!
— Да, — сказал Джоффри. — По-моему, я видел их в иллюстрированных газетах. А знаете, я испугался, что вам нравятся эти кубисты.
— Ой! — вскрикнула Джорджи. — Как вы могли! Я ни одной такой картины не видела, но, по-моему, они ужасная
— Ну, для иностранцев они, может быть, и в самый раз, — сказал Джоффри, демонстрируя широту взглядов, — но англичане подобного не потерпят. Может, мы не такие уж умники и не такие уж артистические натуры, но у нас хватит здравого смысла не попасться на такую удочку. Как они могут быть приличными художниками, если не способны рисовать вещи так, чтобы они были похожи на себя, верно?
— Ну конечно!
— Вот что мне в вас нравится, — начал Джоффри, переходя на другую сторону лужайки, — так это ваш здравый смысл. Вы умны, современны, хорошо одеваетесь и все такое прочее, но вы стараетесь держаться подальше от пакостных лондонских компаний.
Джорджи поглядела на него с безмолвным обожанием — столько похвал, причем искренних, в одном коротеньком замечании!
— Конечно, к настоящему высшему обществу они не принадлежат, — продолжал Джоффри. — Просто устраивают так, что попадают во все газеты. Никчемные бездельники, прожигатели жизни — и только. Грязная пена, оставленная войной. Скоро Стране станет от них тошно, и их вышвырнут вон. И чем раньше, тем лучше. Империю создали мы, и мы удержим то, что наше. Мы не станем надрываться до кровавого пота ради компании таких безнравственных вонючек. Возьмите, к примеру, сына Старика…
— Какого старика? — перебила Джорджи.
— Старик — директор моей акционерной компании, — внушительно сказал Джоффри. — Ему принадлежит больше половины акций, да, собственно, он компанию и основал. Получает годового дохода восемь, а то и десять тысяч, если не больше. Ну так он послал сына учиться в какой-то университет, а тот связался там с пакостной компанией… ну, вы знаете, с дегенератами.
— Дегенератами? — недоуменно повторила Джорджи.
— А, это такая гнусность… я вам не могу объяснить, — поспешно сказал Джоффри. — Как бы то ни было, этот молокосос наотрез отказался заняться делом на плантациях и болтается в Лондоне, пробует пристроиться куда-нибудь актером. С его-то возможностями!
— Как ужасно для бедного отца, — вознегодовала Джорджи.
— Вот так-то! — заключил Джоффри, хотя Джорджи не совсем уловила, что именно было так. А попросить, чтобы Джоффри объяснил, она не успела — из дома вышла Алвина и позвала их пить чай. Но Джорджи все равно чувствовала, что разговор у них был чрезвычайно интересный и поучительный. Как все-таки хорошо, когда у тебя есть умный собеседник!
Умение вести интеллектуальные разговоры было отнюдь не единственным победительным свойством, которое Джорджи открыла в Джоффри. Он, подобно ей, разделял широко распространенную, но по сути своей мистическую страсть ко всяким механическим приспособлениям — этому индустриальному колдовству белых. Гигантское умственное усилие, ценой которого Джоффри извлек себя из болота религии, было потрачено практически зря, так как он тут же угодил в куда более древнюю и миазматическую трясину магии. Преклонение же перед механическими игрушками находило неизменный отклик в душе Джорджи, где оно неразрывно сплелось с извечной женской страстью к побрякушкам.