Дочь полковника

Олдингтон Ричард

— Девочка! — воскликнул мистер Джадд и в ужасе попятился. — Девочка! Опять кому-то солоно придется, помяните мое слово!

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

1

Джорджи влюбилась, влюбилась по-настоящему, беззаветно и бесповоротно. Порой Природа устраивает все словно бы самым превосходным образом — особенно, когда готовит очередную пакость. Давай Джорджи еженедельно объявление «требуется» в самых дорогих газетах и рассматривай десятки кандидатур не находящих себе применения выпускников аристократических школ, которые «любят развлечения на свежем воздухе, умеют управлять автомобилем, ездят повсюду и занимаются чем угодно», все равно никого лучше Джоффри она для своей вакансии не нашла бы. Обременяй ее темперамент Жанны д’Арк, она услышала бы небесные голоса, твердящие кротко, но категорично: «Джорджи! Будь миссис Джоффри Хантер-Пейн». И возложи Небеса на нее этот долг, с

какой охотой она повиновалась бы!

Но с Небес не донесся ни единый голос.

И — что было куда досаднее — Джоффри все не делал и не делал ей предложения.

С другой стороны, разве подобная сдержанность не была в конечном счете еще одним слагаемым суммы его совершенств? Не крылся ли дополнительный (хотя и излишний) опознавательный признак истинно английского джентльмена в том, как он предоставлял событиям медленно развиваться от прецедента к прецеденту, и не заключил скоропалительную помолвку (которую благородство уже не позволило бы ему расторгнуть), не уверившись до конца в своих чувствах и в чувствах Джорджи.

Справедливости ради следует заметить, что сама Джорджи была слишком счастлива своим счастьем, чтобы вынашивать пошлые матримониальные планы, — пожалуй, что и зря, ибо даже лучшие из мужчин нуждаются в некотором понукании. Однако все вокруг заняли провокационную позицию кретинического любования юной парочкой, а про себя ожидали решительного предложения руки и сердца с лихорадочным нетерпением, которое становилось невыносимым. Джорджи для счастья было довольно, что они с Джоффри «друзья». И ведь это самый верный путь, не правда ли? Сначала друзья, затем истинные друзья, затем старые друзья, понимающие друг друга без слов, затем робкое и, предпочтительно, неуклюжее признание — и далее к флердоранжу и «пока смерть нас да не разлучит».

Во всяком случае, так это представлялось Джорджи.

Друзьями они стали в первый же вечер знакомства, а взаимопризнанного статуса настоящих друзей достигли примерно через полмесяца. Разумеется, точные расчеты тут неуместны, но все-таки дальнейшие полтора-два месяца должны были вознести их на высоту старых друзей, понимающих друг друга без слов, а уж с нее Джоффри было бы затруднительно пойти на попятную. Джорджи бесспорно располагала временем в избытке, хотя в чисто тактическом аспекте было бы лучше, если бы Джоффри приехал в отпуск на родину в начале весны, а не в начале осени. Летние месяцы более благоприятны для неторопливо развивающихся романов, которые только и созревают в идеальные брачные союзы. По крайней мере, так считала Джорджи, и конечно, она имела полное право управляться со своими сердечными делами на собственный лад.

Она была честной девушкой и хранила немалую толику наивной веры в человеческую натуру.

Вначале Мать-Природа вкупе со всем человечеством словно всячески старалась содействовать ее счастью. Сырое лето сменилось чудесной золотой осенью с тем легким морозцем по утрам, который, как ей беспощадно внушили в детстве, она очень, очень любила. Задолго до полудня белые озера густого тумана поднимались с лугов и полусжатых полей, легкой сизой дымкой растворяясь над пологими лесистыми холмами. Жужжание и полязгивание жнейки, кружащей по двадцати акрам дальнего поля, повисали в тихом воздухе, точно обрывки знакомой мелодии, успокаивая и ободряя. Стрижи, которые все лето с писком носились над дорогами и выделывали стремительные зигзаги вокруг колокольни, уже улетели, но, когда рассеянный солнечный свет золотил клонящийся к закату день, телеграфные провода унизывали ласточки — непрерывно умножающиеся ряды бойких щебетуний в черных фраках, белых жилетах и красноватых галстучках. Вязы сменили свой густо-зеленый летний наряд на тускло-желтый, буки вызывающе облачились в червонную парчу, дубы покрылись медным румянцем, а одинокий клен запылал алым пламенем. Ивы уже сбрасывали пожухшие дротики, а каштаны устлали землю широкими разлапистыми листьями. Вечером солнце опускалось за горизонт в торжественном кардинальском пурпуре, и летучие мыши беспокойно метались в забеливающем звезды тумане, точно охваченный паникой кавалерийский разъезд.

Все это пьянило Джорджи, будило в ней ликующую радость и легкий смутный стыд. Она не могла понять, действительно ли эта осень несравнимо великолепнее всех предыдущих, или же эта магическая неведомая в прошлом красота возникала потому, что созерцала она ее вместе с Джоффри. Странно, как она раньше не замечала, насколько интересно все вокруг! Забавно, что шум дурацких жнеек и сноповязалок кажется музыкой, что ласточки надели фраки, а летучие мыши уподобились кавалерийскому разъезду! И совсем уж непонятно, отчего такие нелепые пустячки дарят ей ощущение необъятного счастья, кипения жизни и… ну… блаженной безмятежности, тихого покоя. Разумеется, она никому об этом не говорила, даже Джоффри. Ведь даже он мог счесть ее глупенькой фантазеркой, а если и нет, то вдруг бы он ненароком проговорился кузену, обрекая ее смиренно сносить нескончаемые назойливые шуточки. А Джорджи чувствовала, что не сумеет быть смиренной — таким все было великолепным, таким… таким… ну просто тип-топ. Она то и дело строго себя одергивала, потому что принималась петь, даже когда шила.

У нее возникали

и еще более странные фантазии. Когда она срезала в саду георгины и хризантемы для столовой, ее охватывало желание прижать их к губам — глянцевые почти без запаха георгины и пушистые хризантемы с их густым осенним ароматом. Ни с того ни с сего ей приходило в голову, что деревья, наверное, живые, что надо только покрепче обнять гладкий ствол бука, прижаться к нему щекой — и можно будет различить очень мерные, очень приглушенные биения сердца. А потом ей начинало казаться, что стоит только раскинуться в траве, озаренной солнцем, как его яркие лучи пропитают ее насквозь, а вокруг валом встанет темная земля, и все ее существо преобразится в сплав золотого огня и темной земли. Нет, она не решалась обнимать деревья и ложиться в траву. Вдруг кто-нибудь подсмотрит и будет смеяться над ней. Но как-то вечером, когда они с Джоффри стояли рядом на лужайке, он подсунул руку ей под локоть — старым друзьям это дозволяется, — и ее поглотила волна экстаза. Они смотрели вверх на узкий серп молодого месяца, и Джорджи почудилось, что она ощущает мощный полет Земли в пространстве, ощущает, как все поля, дома, леса, дороги и люди с непостижимой величавостью и быстротой, кружась, несутся среди звезд. Она боялась заговорить, и глаза ее наполнились сладкими слезами. Джоффри молчал, и они стояли так почти пять минут, пока неповторимое ощущение богоподобного полета не пошло на убыль. Что испытывал Джоффри, осталось ей неизвестным, но внезапно он взял ее руку и поцеловал, — еще ни разу он не позволял себе такого знака нежности, — а затем повернулся и ушел, словно его что-то испугало. Джорджи кольнула щемящая тоска, хотя прикосновение его горячих губ к ее руке вызвало в ней восторженный трепет.

Ах, если бы он остался! Ах, если бы он… но что, собственно, если бы? Ей нестерпимо хотелось сжать его лицо в ладонях, посмотреть на него и… да, и одарить тем чистымобожанием, которое она сберегла для него. Каким счастливым могла бы она его сделать! Но терпение, всему свое время.

Ангел-хранитель, донельзя довольный, расхаживал, гордо выпятив грудь и разгоняя бесенят, которые пытались нашептывать: «А как же Маккол и эти… ну, ты знаешь?», «А как же Каррингтон, э?», «А как насчет того, чтобы попить чайку у Перфлита? Хе-хе-хе!»

Впрочем, вряд ли нужно упоминать, что причудливые и нездоровые фантазии занимали лишь очень малую часть ее времени и мыслей. Чаще она оставалась нормальной здоровой английской девушкой, всегда готовой принять участие в любой игре. И все были с ней удивительно добры. Бог, как оказалось, отнюдь не лишенный порядочности, поразил миссис Исткорт обострением ревматизма — она была прикована к постели и, как ни брюзжала, вмешаться не могла. Полковник появлялся, когда был нужен, и исчезал, когда не был нужен. Кузен, видимо, получил жесточайшие инструкции, так как не осмеливался и рта раскрыть. Алвина, как ни дорого это ей стоило, тщательно сохраняла суперобложку почти изнемогающей благостности, освободила Джорджи от всех домашних обязанностей и даже дважды сама съездила на велосипеде в Криктон, лишь бы не прервать импровизированный теннисный матч на убогой неровной лужайке. Перфлит и Маккол благородно держались в стороне, и Перфлит был даже готов поставить пять против одного, что Джорджи станет невестой еще до Рождества, и два против одного, что она выйдет за Джоффри в ближайшие полгода. Маккол, обстоятельно взвесив все «за» и «против», отказался заключать такое пари. Мистер Джадд с неиссякаемым оптимизмом съездил в Криктон, где в чаянии скорой свадьбы купил новую шляпу и еще один брелок.

Весь приход проникся к мисс Джорджи чувством, более всего походившим на рождественскую открытку, и желал ей всяческого счастья, точно она была малиновкой среди пышных сугробов на фоне старинной английской колокольни.

Внезапно Джорджи словно вживе обрела чисто теоретическую прерогативу непогрешимости средневековых монархов. И даже при еще большем отсутствии проницательности — будь такое возможно — нельзя было не заметить, что Англия в пределах этого прихода ждет, чтобы она исполнила свой долг, и не пожалеет на его исполнение никаких ее денег. Через два-три дня после приезда Джоффри, когда ему вздумалось все утро проваляться без пиджака под «бентли», обливаясь потом и покрываясь смазкой в иллюзорной надежде повысить мощность мотора, Джорджи укатила на велосипеде в Криктон. Вернулась она после долгого отсутствия с грудой пакетов, прятавших тюбики, флакончики и баночки. Позже Алвина с ужасом обнаружила, что прежде девственный туалетный столик Джорджи осквернила косметика, но железным усилием воли она принудила себя промолчать. Опасаясь упустить что-нибудь существенное, Джорджи приобрела все средства стать красавицей, о каких только ей доводилось слышать, — от глицерина и огуречной воды, которые по восторженным отзывам Лиззи были незаменимы при цыпках, до «бесподобного крема-невидимки мадам Бернгард», некогда небрежно упомянутого пропащей лондонской тетушкой. Джорджи даже захотелось написать этой почти легендарной родственнице и попросить у нее совета, но по зрелом размышлении она решила положиться на собственную женскую интуицию и не пачкать любви почти наверное нечистыми рекомендациями низменной похоти.