Дочь солдата
Шрифт:
Белыми зубками прищемив розовый язычок, стоит Веснушка. Комар присосался к язычку — не замечает Веснушка, слушает…
А Хилька-то!.. Подошел и положил на Веркино плечо свою теплую мордочку. Глупый, ты ведь играть мешаешь!
Поет скрипка. И цветы, кажется, поют, и травы… Но у Верки — фантазия, богатое воображение.
Она стала устраивать на выгоне парады. Маршировала со скрипкой впереди: раз-два! раз-два! За ней — телята. Взбрыкивали, завивали хвосты…
Верка показала парад во всей его красе Потапову. Родион Иванович хохотал до слез
— Ай да ты!
Он сграбастал Верку железными ручищами, подкинул кверху. Верка завизжала. Родион Иванович бережно поставил ее на землю.
— Эх, поглядел бы на тебя Николай Иванович! Пигалица ты дорогая… Вот что: сегодня часиков в семь будь в правленье. Приказ, ясно?
— Ага…
— Петровна вас не обижает? Если что, говори прямо. Приструним бабку.
— Нет, — покачала Верка головой. — Ничего.
— Ну чего ты: все «нет» да «ага»?
— Так…
— Э-э! Выкладывай-ка начистоту, что у тебя? Только быстрее, недосуг мне.
— А почему вы с дядей ссорились? — Верка исподлобья покосилась на Родиона Ивановича, поджала губы. — Почему? А теперь… Теперь совсем по-другому…
Потапов насупился.
— Ты это брось! Не растравляй… Бывало, крупно разговаривали… бывало! Что не сразу я до Николая Ивановича дошел, это верно. Только я дошел, да он… ушел.
Приказ так приказ. Вечером Верка была в правлении. Там заседали. Потапов пригласил ее к столу.
— Товарищи, буду краток. Я вам докладывал о положении в животноводстве. Мы постановили лучших работников, в их числе нашу Веру, — с ударением произнес Родион Иванович, — премировать. Это наш молодой кадр, товарищи. Выношу от вашего имени, товарищи правленцы, благодарность Вере. В знак отличия вручаю трудовую книжку колхозника.
Люди на скамьях задвигались, стало шумно, послышались хлопки ладоней, голоса:
— С таким кадром не пропадем! Прямая теперь дорога нам — в колхозную гвардию.
— Прибыло нашего полку!
Верка приняла от Потапова книжку. И убежала. Шла, шла и пришла к скромному обелиску с жестяной солдатской звездой.
— Дядечка, я колхозница. Я взаправдышняя!
Подставляя голую спину солнцу, Верка сидит на изгороди и, болтая ногой, жует дудку. Дудок полно в кустах. Веня говорит, они медвежьи: кто их наестся, станет косолапым. Вздор какой!
Верка откусила от дудки порядочный кусок.
— О, у медведя губа не дура!
И определенно мир устроен так, что все ей, Верке. Солнце печет для нее, да. И ветер дует для Верки, и небо над головой, с белыми тучами, которые разбрелись, словно коровы на поскотине, — лазурное глубокое небо подавно Веркино. Потому что она имеет на него право, она не сбоку припеку. Вырастут Минька, Снежинка, Веснушка… вот коровищи будут! Готовьте под удои большую кринку!
Напьется молока — свежего, холодненького! — сталевар Петр Шереметьев, ногтем поправит усы: «Важно!» И пойдет шуровать у доменной печи.
— Пейте на здоровье! Кринка большая.
Верка сказала это вслух и засмеялась.
А тетечка места не могла найти посветлее, когда, оседлав нос очками, она разглядывала Веркину трудовую книжку. И всплакнула, и положила книжку к себе в заветную шкатулку: как бы, детка, ты не истрепала.
Петр Петрович, тот ничем не выдал, что доволен, как ее, Верку, отличили в колхозе.
Ну-ка, шесть трудодней премия!.. Похоже, телята сами поправились, так вы судите? Петр Петрович, откровенно, кто же тогда по совету Наташи траву раствором соли поливал, чтобы телята поедали ее с аппетитом? Кто чемерицу дергал — пусть духа ее не остается на территории телячьей санатории! Правда, дергал и Яша-Алитет, да разве это что-нибудь меняет?
А к чему вы разговор завели, что у вас три комнаты, живете вы одиноко?
— Между прочим, я тоже солдат…
Да что, ей, Верке, это неизвестно? Странно, за кого вы меня принимаете.
— Я храню твои фиалки, Вера. Помнишь?
— Вот это забыла. Но фиалки ведь были без корешков. Для гербария не годятся. Зачем их хранить?
И лежала на столе Веркина трудовая книжка, и Петр Петрович краешком глаза на нее не глянул.
И оттого варенье ваше, Петр Петрович, право, было с горчинкой…
Глава XXII. Сенокос в Суземе
Колеса пригибают кусты. Телегу и вместе с ней Верку подкидывает на корневищах деревьев. Звенит закопченный котел, бренчат косы, обернутые мешковиной. И шумят серые осины, смыкаясь над дорогой сучьями…
Все, кто отправился на лесной покос, — впереди, голосов не слышно. Потому что Рекрут — лентяй, спит на ходу. Верке жаль подстегнуть его кнутом. Это ж Рекрут! На нем она приехала в Светлый Двор зимним январским вечером.
И тети нет — уехала в город.
Без тети Домна дала себе волю.
Избу подметать, перемывать кринки, ставить самовар, щипать на огороде горькие перья лука, которые бабка любит толочь с солью и макать горячим пирогом — всюду Верка. Поиграть некогда.
Домна же печет для Верки шаньги, носит по утрам на выгон в горшке, укутанном фартуком, горячий гороховый кисель.
— Ешь, ласынька, не осуди старуху. Сироту приголубить — святое дело.
Верка не предупредила Домну, уезжая на сенокос в сузем. Ну ее! Темная душа… А Наташа отпустила без разговоров: «Проветрись, одна управлюсь».
Верка решила все-таки погонять Рекрута. Чего он, в самом деле, издевается, что ли!
Хвать-похвать — нет кнута. Задумалась и нечаянно обронила где-то.
Верка дергала вожжами, замахивалась на Рекрута — мерин скашивал на нее радужные зрачки и нахально не прибавлял шага. Ну, погоди же, лентяй! Спрыгнув с телеги, Верка сломила ольховый прут. Рекрут, завидя погонялку, поставил уши торчком и резво наддал рысью.
— Стой!
Телега уносилась от Верки, прыгала по колоднику, грозя опрокинуться. Упал кузовок с пирогами, связка грабель.