Дочь Сталина
Шрифт:
Это постановление совместного заседания ЦК, Совета Министров и Президиума Верховного Совета появилось на страницах «Правды» на другой день после сообщения о смерти Сталина, но составлено оно было накануне этого события, когда Сталин еще был жив, — на всякий случай, так сказать.
На обратной стороне этой страницы газеты опубликованы постановления об установлении саркофага Сталина рядом с саркофагом Ленина, о сооружении пантеона, о трауре — шестого, седьмого, восьмого и девятого марта. Там же извещение комиссии по организации похорон о доступе в Колонный зал и времени похорон, первый репортаж из Колонного зала «У гроба И. В. Сталина».
К тому времени, когда умер Сталин, наблюдая на похоронах зрелище всеобщего горя, Светлана,
«В одну из редких встреч с отцом у него на даче я вошла в комнату, когда он говорил с кем-то по телефону. Я ждала Ему что-то докладывали, а он слушал. Потом, как резюме, он сказал: «Ну, автомобильная катастрофа». Я отлично помню эту интонацию — это был не вопрос, а утверждение, ответ. Он не спрашивал, а предлагал это: автомобильную катастрофу. Окончив разговор, он поздоровался со мной и через некоторое время сказал: «В автомобильной катастрофе разбился Михоэлс». Но когда на следующий день я пришла в университет, студентка, отец которой долго работал в Еврейском театре, плача, рассказывала, как злодейски был убит в Белоруссии Михоэлс, ехавший на машине. Газеты же сообщили об «автомобильной катастрофе»…
Он был убит, и никакой катастрофы не было. «Автомобильная катастрофа» стала официальной версией, предложенной моим отцом, когда ему доложили об исполнении… У меня стучало в голове. Мне слишком хорошо было известно, что отцу везде мерещатся «сионизм» и заговоры. Нетрудно было догадаться, почему ему «докладывали об исполнении».
«Он был озлоблен на весь мир и никому не верил. «У тебя тоже бывают антисоветские высказывания», — сказал он мне тогда совершенно серьезно; я стала избегать встреч с ним, да и он к ним не стремился…
Зимой 1952/53 года мрак сгустился до предела. Уже были арестованы, по обвинению в «сионистском заговоре», жена Молотова Полина, бывший замминистра иностранных дел С. Лозовский, академик Лина Гтерн и многие другие. Состряпали «дело врачей», которые якобы состояли в заговоре против правительства…
Ко всему безумию добавлялось еще бряцание оружием. Из-за пустякового повода посол США Джордж Кеннан был выслан из Москвы. Один полковник, артиллерист, товарищ моих братьев, доверительно сказал мне в те дни: «Эх, сейчас бы самое время начать, чтобы отвоеваться, — пока жив твой отец. Сейчас мы непобедимы!» Об этом жутко было подумать всерьез, но, очевидно, такие настроения были и в правительстве.
И тогда умер мой отец. Молния ударила в самую вершину горы, и раскаты грома прокатились по всей земле, предвещая теплые ливни и голубое, чистое небо… Все так ждало этого чистого безоблачного неба без нависших над головой свинцовых туч. Всем стало легче дышать, говорить, думать, ходить по улицам. В том числе — и мне» («Только один год»).
Гроб с телом был выставлен в Колонном зале, но дойти туда даже человеку, имевшему пропуск с пометкой «Проход повсюду», было нелегко. Милиция и грузовики оцепили Центр, чтобы остановить людей, устремившихся сюда. Светлана, стоя у гроба отца, слышала, как один генерал возбужденно сказал другому, что «толпа безобразничает» и что «необходимо принять меры».
Константину Симонову пришлось пролезать под грузовиками, перегородившими Неглинную, он был стиснут со всех сторон толпой так, что не мог вынуть из кармана свое удостоверение, и еле выбрался из давки где-то у задов Малого театра.
В комнате позади президиума люди накладывали на рукав повязки. Одни уходили в почетный караул, другие возвращались из него… «Сначала стояли в почетном карауле, потом прошли в зал… Сменялись поочередно почетные караулы — то играла музыка, то пел женский хор»…
Симонов всматривался в лицо уснувшего навеки вождя. Оно было очень спокойным, «нисколько не похудевшее и не изменившееся. Волосы в последнее время начали у него немножко
Когда я стоял один из самых последних караулов, вдруг по помосту, на котором стоял гроб, на две-три ступеньки вверх поднялась дочь Сталина Светлана и долго смотрела на отца, на его лицо. Повернувшись, отошла и снова села в кресло, стоявшее справа от головы Сталина» («Глазами человека моего поколения»).
А вот как об этом же пишет Светлана:
«В те дни перед похоронами я стояла у гроба многие часы и смотрела на людские потоки, проходившие через Колонный зал. Люди вели себя по-разному. Многие плакали… Кто нес цветы, кто смотрел с любопытством, чтобы удостовериться — да, правда, его больше нет. Иногда мои глаза встречались с глазами моих знакомых по школе, многих я не видела годы. Мне было страшно от того, что мои собственные чувства были противоречивы: я одновременно испытывала боль и облегчение, ругая себя за то, что я плохая дочь. В момент последнего прощания, когда следовало поцеловать лоб покойного и все вокруг ждали этого и смотрели на меня, я так и не смогла заставить себя сделать это. И ни разу не ходила потом к могиле отца у кремлевской стены».
Константин Симонов продолжает свое скорбное повествование — тогда он был опечален смертью вождя:
«Из задней двери вышли руководители партии и правительства и подошли к гробу. В эту же минуту маршалы начали брать подушки с орденами и медалями Сталина. И только тут я заметил, хотя несколько раз за эти дни стоял в карауле, лежавшие перед гробом в ногах эти подушки. Первую подушку взял Буденный, за ним стали брать другие. Гроб накрыли крышкой с полукруглым стеклянным или плексигласовым фонарем над лицом Сталина, подняли и понесли. Процессия двигалась медленно, мы шли в последних рядах ее, позади нас, еще через один или два ряда, шли дипломаты. Оглянувшись, я увидел, что некоторые из них идут в странно и даже нелепо выглядевших в этой процессии цилиндрах.
Впереди у лафета были видны покачивающиеся на головах лошадей султаны и четыре тонких солдатских штыка по четырем сторонам гроба. Напротив гостиницы «Москва», когда мы шли мимо нее, стало видно, как, поднимаясь в гору Красной площади, уже движется процессия с венками.
Траурный митинг начался, когда гроб поставили около Мавзолея…»
О самом митинге оставил воспоминания американский журналист Гаррисон Солсбери:
«Сталина хоронили в понедельник, 9 марта. На Красной площади выступали с речами трое — Маленков, Берия и Молотов. Маленков, моложавый человек средних лет, был на удивление привлекателен. Он говорил на прекрасном, культурном русском языке, слова использовал мягкие и, казалось, обещал какой-то новый, вполне интеллигентный режим. Берия был одновременно и заискивающ, и снисходителен к своим коллегам. Оно и понятно: все они были во власти его сил безопасности. Но больше всех поразил меня Молотов. Голос у него постоянно срывался, лицо было белое, как бумага. Я записал тогда в блокноте: «Такая печаль в его голосе!» Молотов единственный из присутствующих говорил так, что мне передалось ощущение утраты. Его слова, как всегда, отдавали тусклым металлом. В нем никогда не жил поэт. Я знал, что его жена находилась в сталинских лагерях. Я не знал того, что она находилась в тюрьме с 1949 г., что с этого момента Молотов был исключен из узкого крута лиц, «людей Сталина», и его не приглашали на ночные пирушки на ближней даче Я подозревал, что Сталин наметил Молотова в качестве одной из жертв в своей новой фантасмагории. Молотов все это знал. И все же его голос прерывался снова, и он едва удерживался от слез, когда говорил о своем тираническом хозяине.