Дочь священника
Шрифт:
Скучища на занятиях достигла столь беспросветного уныния, что самым ярким событием недели стали происходившие по четвергам после обеда так называемые «лекции по химии» мистера Буфа. Немолодой, трясущийся, линялый, с двумя сосульками желто-бурых усов, мистер Буф ранее когда-то состоял в штате приличной школы, но ныне ради поддержания жизни в стадии перманентного подпития довольствовался чтением лекций с гонораром по полтора шиллинга. И в дни расцвета не блиставший талантом лектора, после первого приступа белой горячки и накануне второго мистер Буф сам уже ничего не мог вспомнить про свою науку. Смущенно топтался перед классом, тщетно напрягал память, мямлил с некой наставительностью: «Следует помнить, девочки, химических элементов девяносто три… девяносто три элемента, дети… да, ровно девяносто три… следует помнить, дети, всего девяносто
Девочек, окружавших Дороти до визита их родителей, больше не было. Они, конечно, не вмиг переменились. Признав Милли «старушкой неплохой», ждали, что она, помытарив денька два почерком и столбцами цифр, опять вернется к чему-то интересному. Однако тоска продолжалась, и обаяние Дороти – учившей не занудно, руки им не щипавшей и уши не крутившей – постепенно тускнело. Кроме того, быстро просочились слухи относительно нагоняя. За что попало педагогу, девочки точно не знали, но уловили, что Милли в чем-то проштрафилась и схлопотала «разнос». А это сразу уронило Дороти в их глазах. С детьми, даже любящими детьми, не справишься, если не сохранишь авторитет; допусти хоть раз его поколебать, тебя начнут изводить самые милые ребятишки.
Вот ученицы и начали нормальным, традиционным манером безобразничать. Раньше Дороти должна была обуздывать только внезапные приливы лени, галдеж, припадки идиотского хихиканья. Теперь, вдобавок – лживость и враждебность. Ученицы бунтовали. Забыли краткие недели, когда Милли считалась правильной старухой и сама школа показалась вдруг даже занятной. Школа опять стала обычной, какой была, какой ей полагалось быть. Местом, куда идешь зевать и коротать время, цепляя соседку или же доводя училку, из которого с воплем счастья вырываешься на первой ноте финального звонка. Иногда ученицы дулись и впадали в плаксивость, иногда с детским, доводящим до бешенства, упрямством спорили: а почему мы так должны? а почему надо так делать? – настырно пререкались, пока Дороти, подойдя вплотную, не вынуждала замолчать угрозами применить силу. Раздражение делалось привычным; саму ее оно коробило, шокировало, но вспыхивало помимо воли. Каждое утро Дороти зарекалась «сегодня не позволю себе вспылить» и каждый день, с угнетающей регулярностью, позволяла, особенно ближе к полудню, в зените скверного поведения школьниц. Ничто не раздражает так, как укрощение хулиганящих детей. Дороти уже знала: рано или поздно она сорвется и ударит. «Бить ребенка!»? каким для этого надо быть варваром! Большинство учителей, однако, в итоге применяют возмутительно негуманное средство воспитания. Ни одну ученицу нельзя было заставить что-то делать без неусыпного надзора. Стоило на мгновение отвернуться, начиналась перестрелка шариками из жеваной промокашки. Тем не менее под кнутом надсмотрщика показатели почерка и «коммерческой арифметики» действительно несколько улучшались, родители наверняка были довольны.
В последние недели триместра стало совсем худо. Более полумесяца Дороти просидела без гроша; миссис Криви объявила, что выплата жалования невозможна «до поступления некоторых взносов». Иссякла тайная подпитка шоколадом, и результатом постоянного недоедания стала постоянная вялость. Унылые деньки. Невыносимо медленно ползущие часы, когда глаза необоримо липнут к циферблату и тошно от сознания, что вслед за истекающим уроком уже накатывает следующий точно такой же, а за ним следующий, следующий, бесконечными валами бескрайней тоски. Еще хуже, когда дети войдут в буйную фазу и все силы необходимо напрягать, чтобы хоть как-то удерживать контроль над классом. А за стеной, конечно, миссис Криви, вечно подслушивает, вечно стережет, вот-вот громыхнет дверью и ворвется, метнет свирепый взгляд по сторонам, на губах «что еще за шум!», в глазах «уволю!».
Теперь Дороти хорошенько разглядела
– Вот прямо и не знаю, при каком храме вам состоять. Вас, верно, при АЦ воспитывали? – спросила директриса.
– Да, – сказала Дороти.
– Хм, ладно. Так куда ж мне вас отправить? Есть Святого Георга, где АЦ, есть Молельня Баптистов, куда сама хожу. Родители-то наши по большинству нонконформисты, как-то еще посмотрят на учительницу при англиканской церкви. Тут с ними надо, ох, как осторожно. Так всполошились пару лет назад, когда моя тогдашняя учительница вдруг оказалась католичка, вот представьте-ка! Она уж скрытничала-скрытничала, да все равно наружу выплыло, и сразу несколько дочек позабирали. Я ее, натурально, в тот же день за порог.
Дороти молчала.
– Но все-таки, – прикидывала миссис Криви, – у нас имеются же трое, которые АЦ, а потом вроде как бы не положено церковную-то связь переменять. Может, уж лучше и рискнуть, ходить вам в вашего Святого Георга. Только ведите себя там с оглядкой. Мне говорили, что в Святом Георге заведено все это: чтоб крестится да на коленки падать. А у нас два папаши Плимутские братья, секта-то строгая, вой подымут, как узнают, что вы у всех на виду стояли и крестились. Так вы обряд, конечно, соблюдайте, но этого ни-ни!
– Хорошо, – сказала Дороти.
– И зорче-то по сторонам глядите во время проповеди. Высматривайте, нет ли в пастве таких девчонок, чтобы к нам. Увидите какую подходящую – к пастору сразу, разузнайте, как зовут ее, где проживает.
Итак, ходила Дороти в храм Святого Георга. Церковный тон чуть «выше» Святого Афельстайна: вместо скамей для паствы стулья. Но никакого ладана и викарий, мистер Гор-Вильямс, всегда в строгой сутане, лишь по праздникам еще белый стихарь. Службы там шли привычным, насквозь известным порядком, так что участие в ритуалах не требовало отвлекаться от собственных, весьма далеких от церкви размышлений.
Способность верить ни на миг к ней не вернулась; сама идея веры перестала восприниматься, как-то растворилась. Загадочная это вещь – потеря веры, столь же загадочна, как обретение. Тоже не крепится корнями логики, а просто климат меняется в сознании. Но как бы мало ни значили обряды, о часах, проведенных в церкви, Дороти не жалела. Напротив, утро в воскресенье сулило паузу блаженного покоя. Влекло сюда не только желание отдохнуть от назойливости миссис Криви; атмосфера церкви покоила и укрепляла в глубинном, драгоценном чувстве. При всей нелепости формальных правил, при всем малодушии догматов, в храме ощущалось нечто невыразимо достойное – какая-то прелесть духовности, которую с трудом отыщешь во внешнем мире. Даже утратив веру, казалось Дороти, лучше быть с церковью, чем без нее; лучше идти старинным четким руслом, чем плыть куда-то по воле волн. Она прекрасно понимала, что никогда больше не сможет произнести молитву, искренне молясь; но понимала также, что свой путь должна пройти, держась канона, преподанного с детства. Пусть веры больше не было, память о ней осталась сухим скелетом, остовом живого тела.
Впрочем, она пока не углублялась в мысли о том, как будет жить без веры. Только бы выжить, продержаться, только бы хватило нервов выстоять до конца злосчастного триместра. А с каждым днем хранить порядок в классе делалось все труднее. Ученицы вели себя ужасно, злясь на Дороти больше всего из-за прошлых к ней симпатий. Она их подло обманула. Явилась вроде человеком, а выяснилось, что как все – обычная зверюга, которая лезет и лезет с этим гнусным чистописанием, грызет и пилит за каждую кляксу. Дороти ощущала неприязнь их взглядов, въедливых, по-детски безжалостных. Раньше она считалась у них хорошенькой, теперь – тощей страшилой. Она действительно заметно исхудала со времени прихода в Рингвуд-хауз. Дети ее, как всех прежних учителей, возненавидели.