Дочери Лалады. (Книга 2). В ожидании зимы

Инош Алана

– Государыня, прости меня… Не уходи, не покидай меня, умоляю тебя!

Лесияре стоило невероятного усилия над собой не обернуться на этот отчаянный, рвущий сердце в клочья вопль, не подхватить Любиму на руки и не прижать к себе, успокаивая. Слыша за спиной уже вполне искренние горестные рыдания, она сама чувствовала щекотку близких слёз. Закрыв дверь, она всё-таки отдала приказ телохранительнице Ясне проследить за тем, чтобы княжна не покидала своих покоев до дальнейших указаний.

– Не утешать, не развлекать, не играть, – распорядилась княгиня. – Княжна повела себя недопустимо, она наказана.

«Сама

виновата, сама виновата», – язвило ей душу эхо неутешительных мыслей. Слишком сильно любила, слишком многое позволяла и прощала – и вот до чего они докатились. Она, великая повелительница Белых гор, княгиня Лесияра, получала тумаки от собственной дочери. Да ещё при няньках в качестве свидетелей… Позор. «Ежели какое дитя поднимет руку на родителя, сечь сего негодного отпрыска плетьми либо розгами нещадно и не даровать немедленное прощение, а дать хлебнуть своего бесчестья досыта», – гласил старый закон, но Лесияра не могла применить его к Любиме, своему избалованному, но обожаемому сокровищу. Бить её, такую маленькую и беззащитную, до алых рубцов на спине, до лопнувшей кожи – Лесияра с содроганием отвергала малейшую возможность этого, а вот дать ей «хлебнуть своего бесчестья досыта», пожалуй, следовало. Если, конечно, было ещё не слишком поздно для этого.

В голубых сумерках зачарованный инеем сад выглядел сказочно и таинственно. Радятко с Малом катали снежную бабу из огромных, почти неподъёмных комьев, а Яр лепил целое семейство маленьких снеговичков.

– А где Любима? – спросила Ждана, когда Лесияра появилась рядом с ними.

– Она не пожелала к нам присоединиться, – сдержанно ответила княгиня.

Ударенная маленькой княжной скула ещё немного ныла, а душа Лесияры сокрушалась. Ждана, с беспокойством заглянув ей в глаза, вздохнула:

– Всё бунтует?

– Не то слово, – хмыкнула Лесияра, невольно потирая щёку. – Целая битва разразилась… Впрочем, это целиком моя вина: я слишком долго позволяла ей вить из меня верёвки. И вот… допозволялась.

Краем глаза она приметила: следы Радятко на снегу точь-в-точь совпадали с теми, которые она видела днём.

– Ничего, потихоньку протопчем тропинку к её сердцу, – молвила Ждана.

А сердце Лесияры отяжелело от печали и разрывалось между Любимой и Жданой. Наверняка маленькая княжна сейчас плакала у себя, и от этого Лесияре всё было не в радость, даже предвкушение полуночной встречи с любимой женщиной не грело. Потихоньку присматриваясь к Радятко, она не могла отделаться от этого неуютного чувства – призрака присутствия хмари, как будто невидимые волчьи глаза враждебно смотрели ей в спину.

Вечером, около того часа, когда Любима обычно укладывалась спать, Лесияра поймала себя на не поддающейся доводам разума тоске. Эта тоска влекла её в покои дочери, чтобы обнять, поцеловать, вытереть полотенцем умытое личико Любимы, а потом рассказывать сказки и мурлыкать, пока девочка не уснёт. Княгиня всегда чувствовала сосущую пустоту под сердцем, когда по какой-либо причине не могла завершить свой день укладыванием дочки спать. Это было святое, некий умиротворяющий обряд, которого она сегодня сама себя лишила и – потеряла покой и радость. Не утерпев, она тихонько подошла к двери и прислушалась. Звука рыданий, которые она так боялась услышать, не было. На пушистых лапах подкрался соблазн открыть дверь, проскользнуть внутрь и полюбоваться хотя бы на спящую дочку, но Лесияра сказала себе: «Нельзя! Или покажешь себя в глазах Любимы бесхребетной тряпкой, неспособной исполнить даже собственные слова». Коль уж она решила быть твёрдой, то не следовало тут же идти на попятную.

И вот – полночь… Заветный,

долгожданный час, когда следовало быть во всеоружии, а у Лесияры опускались и руки, и всё остальное. Она не могла быть счастливой, если не видела улыбки дочери и не слышала её смеха, не могла наслаждаться, зная, что Любима чувствует себя обделённой и покинутой. Это убивало всякое желание. Вот сейчас она придёт к Ждане… и что?… Но уговор есть уговор, и Лесияра перенеслась в покои своей избранницы.

Опочивальню освещал дрожащий огонёк масляной лампы. Пахло душистыми травами, и Лесияра окунулась в тёплое и уютное спокойствие, сразу утолившее существенную долю её смятения и тоски. Ждана сидела в постели с непокрытой головой и расчёсывала волосы, тронутые дыханием зимы… Если Искра вернула здоровье и молодость Лебедяне, то кто вдохнёт омолаживающую силу Лалады в Ждану, прогнав седину из её кос? Только она, Лесияра: больше некому. А Ждана, завидев её, ласково улыбнулась.

– Время бессильно перед твоей красотой, моя лада, – проронила повелительница женщин-кошек, задумчиво пропуская между пальцами длинные пряди волос.

– Время меня не щадит, государыня, – качнула та головой, разделяя гребешком этот шёлковый водопад на отдельные струи.

– Ничего, скоро оно для тебя повернётся вспять. – Лесияра расстегнула кожаный пояс с кинжалом, сняла кафтан, оставшись в рубашке, но далее раздеваться медлила.

Присев на постель, она долго любовалась Жданой и целовала прядки её волос, которые на глазах темнели: иней седины таял под прикосновениями губ княгини.

– Ты выглядишь утомлённой и печальной, государыня… – В тёплом голосе Жданы прозвенела озабоченность. – Вижу, тебе не до меня сегодня. Любима принесла тебе огорчение?

У княгини вырвался вздох, пальцы вновь почесали скулу.

– Она ударила меня, лада… Это позор. Удар в лицо – это тяжкое оскорбление мне и как родительнице, и как княгине. И от кого? От собственной дочери. Правда, она потом сама ужаснулась содеянному, это по её глазам было видно, но… Мне некого винить, кроме себя; следовало держать её в строгости сызмальства – возможно, сейчас был бы толк. Я посадила её под стражу в её покоях и не разговариваю с ней – вот и всё, что я смогла сделать. Наказывать её телесно я не могу, меня бьёт дрожь от одной мысли о причинении ей боли.

– Думаю, наказывая её таким образом, ты только отдалишь её от себя, – промолвила Ждана, нежным скольжением касаясь щеки Лесияры. – Ежели такого наказания прежде никогда не было, а сейчас вдруг начнётся, станет лишь хуже.

– Вот и я так же думаю, лада. – Княгиня поймала пальцы любимой и прильнула к ним губами. – Не поднимется у меня рука… И язык не повернётся отдать такой приказ. Ума не приложу, как поделить себя между вами, чтобы Любима поняла, что моя любовь к ней никуда не делась и ни капли не уменьшилась, да и тебя чтобы не обидеть…

– Терпение, государыня, только терпение, – улыбнулась Ждана. – Ласка и строгость в обращении с ребёнком должны идти рука об руку. На всё требуется время. Мгновенно она меня не полюбит, но постепенно свыкнется. Она девочка не злая, хоть и избалованная чуточку, но сердце у неё светлое.

– А у тебя сердце мудрое, – прошептала Лесияра, вдыхая молочно-медовое тепло кожи Жданы в укромном местечке на шее, за щекотной завесой волос.

Откуда в Ждане были эти чары? Несколько ласковых касаний – и вот уже Лесияра растаяла, отпустив свои тревоги и поверив, что всё наладится; один янтарно-мягкий взгляд – и княгиня ощутила возвращение той мучительно-сладкой напряжённости, которая предшествовала расцвету желания.