Дочери Лалады. (Книга 2). В ожидании зимы
Шрифт:
Поскрипывая новыми сапогами по грязному, коричневатому снегу городских улочек, Цветанка куталась в заячий плащ. Лоснящийся бобровый мех околыша шапки нависал над бровями, а морозец норовил забраться ледяными пальцами сзади, холодя шею. Воровка постеснялась явиться в гости к старым друзьям бродягой в изношенной и грязной одежде, а потому предварительно раздобыла всё новое, крепкое и добротное: шапку, вышитую синюю свитку с подкладкой брусничного цвета, чёрные рукавицы, кроваво-алый кушак да чёрно-красные сафьяновые сапоги с кисточками. Не забыла она и как следует отмыться в бане, а на одном из постоялых дворов нашла брадобрея и подстриглась, приведя свою причёску к прежнему, созданному Серебрицей виду. Она хотела всем своим
Шагая по знакомой улочке, на которой она выросла, воровка сурово сжимала губы, чтобы не пропустить на лицо отсвет охвативших её чувств. Под сердцем тихо ныла грусть, но её глаза бесслёзно мерцали холодным, зимним блеском. А вот и их старый домишко – надо же, цел, и дымок из трубы идёт… Новая дверь, крыльцо, резные наличники и заново перекрытая крыша насторожили Цветанку.
Ей открыла незнакомая молодка [23] в вышитом алыми маками повойнике, малокровная и худосочная, но с красивыми бровями и густыми ресницами; судя по полноте в талии – беременная. Цветанка сперва застыла в растерянности: неужели никого из её ребят здесь больше не осталось?
– Здравствуй, – поклонилась она незнакомке. – Меня Зайцем звать, я жил когда-то тут.
Она перечислила имена нескольких ребят, и, к её радости, молодая женщина заулыбалась, услышав среди них знакомые. Улыбка очень украсила её слегка болезненное лицо и зажгла в глубоких, пристально-карих глазах приветливые искорки.
– Проходи, гостем дорогим будешь, – сказала она Цветанке.
Её звали Вербицей, и была она женой Соловейко-гончара. Седмицу назад ей пошёл восемнадцатый год. Из всей ватаги Цветанкиных беспризорников только её муж тут и прижился, а остальные – кто от болезни помер, кто просто так без вести сгинул, кого на воровстве поймали, а кто в другие земли лучшей доли искать подался, да так и не вернулся. У домика появилась пристройка-мастерская с гончарной печью, где Соловейко работал, а в тёплом углу горницы, ближе к печке, висела люлька, накрытая полотняным пологом. Оттуда послышатся писклявый крик, и девушка, метнувшись к колыбельке, принялась укачивать дитя.
В доме пахло свежим хлебом и маленьким ребёнком; старый залатанный полог, отделявший лежанку с волчьим одеялом, исчез, а вместо него появилась деревянная перегородка, за которой была устроена новая, расширенная кладовка. На чисто выбеленной печке дремал, сжавшись пушистым шаром, серый в полоску кот, который при появлении Цветанки проснулся, зашипел, враждебно оскалив клыки, и забился в тёмный угол, так что из печного полумрака на гостью таращились только два зелёных и круглых, как пуговки, глаза. Цветанке вздохнулось: видно, оборотня почуял… Самого хозяина не оказалось дома, он ушёл в корчму хмельного испить.
– И часто он туда ходит? – полюбопытствовала воровка у молодой хозяйки. – Не шибко ли хмельным злоупотребляет?
– Да нет, меру он знает, – ответила та. – Нам дочку растить да в люди выводить надо – не очень-то разгуляешься. Знамо дело: дочь в колыбельку – приданое в коробейку… Да и второе дитё на подходе. – Вербица намекала на просторный покрой своей одежды и повязанный высоко, под самой грудью, передник, под которым круглился живот. – Дочь уж есть, на сей раз муж сына хочет, да и я сердцем чую – мальчик будет.
Её желтовато-бледный, не вполне здоровый цвет лица и печальный изгиб тёмных и густо-пушистых, как мохнатки вербы, бровей вызвал у Цветанки смутную тревогу. Долго ли просуществует молодая семья? Не сляжет ли Вербица вскорости от какой-нибудь хвори, не умрёт ли при родах? Жуя ржаной пирожок и запивая его квасом, поданным в праздничной расписной братинке, Цветанка думала: хрупка человеческая
Дожидаться Соловейко воровка не стала: близился вечер, и звериная суть к темноте пробуждалась, проступая ярче и опаснее в её облике. Глаза приобретали жёлтый волчий отблеск, клыки удлинялись так, что и рта раскрыть было нельзя, не выдав себя с головой; руки покрывались густой порослью, и на них вырастали изогнутые жёлтые когти. Ни к чему было видеть Вербице эти признаки нечеловеческой сущности, и Цветанка, откланявшись и попросив передать хозяину привет, покинула этот бедный, но ставший по-настоящему семейным дом.
Дни стояли пасмурные, не беспокоившие её глаза ярким светом. Цветанка переночевала в лесу, перекинувшись в Марушиного пса, а на следующий день, одевшись, отправилась навестить Берёзку.
С её приходом в семью дела мастера Стояна Рудого и его сына Первуши пошли в гору: они переселились в более просторный, новый дом и развернули своё дело ещё шире. Резная деревянная посуда, которую они делали, славилась своим чудодейственным свойством – приносила удачу тем, кто её приобретал. Спрос на неё был так велик, что отцу и сыну пришлось нанять себе в помощь нескольких подмастерьев, которые вытачивали и начерно обрабатывали заготовки, а Стоян с Первушей украшали их, придавая им завершённый, товарный вид – так дело пошло быстрее. Мастерская занимала отдельную, светлую и просторную пристройку, в которой остро и насыщенно пахло деревом, красками и варёным льняным маслом; работа там шла с раннего утра до позднего вечера. Распродавался весь изготовленный товар без остатка, до самой последней ложки, а поток покупателей никогда не иссякал. Стоила эта посуда дороже обычной, но людей цена не останавливала: кто ж не хотел себе хоть капельку счастья?
В чём же была тайна этой приносящей удачу посуды? Разгадка осенила Цветанку, когда она увидела ловкие пальцы Берёзки, сквозь которые тянулась тончайшая пряжа. Та ни на миг не прекращала своё дело, даже когда разговаривала с Цветанкой. Веретено само крутилось в двух вершках от пола чудесным образом – точно так же, как когда-то у бабушки Чернавы, а молодая мастерица рассказывала:
– Пряду вот потихоньку… Пряжа не простая, а наделённая силой, которую передала мне бабуля. И охраняет эта нить от опасностей, и помогает решение мудрое принять, и удачу привлекает, и позволяет скорее любовь свою встретить. От дурных снов бережёт, от хворей спасает, печали прогоняет.
Она работала у оконца светёлки, затянутого морозным узором, и Цветанка не могла надивиться произошедшей с «сестрёнкой» перемене. Она помнила Берёзку девочкой-дурнушкой, а сейчас перед ней была стройная и тонкая, как юное деревце, девушка. Черты её лица приобрели светлую, законченную, чуть строгую зрелость, брови с ресницами потемнели, движения стали завораживающе-плавными, а ловкие и гибкие пальцы плели волшебство. Наверняка и посуда, проходя через эти руки, впитывала их силу…
– Нет, к ремеслу своему муж и свёкор меня не допускают: не женское это дело, – со сдержанной улыбкой призналась Берёзка. – Но нитки, которыми рубашки их вышиты, я сама пряла и красила, сама и узоры из стежков выкладывала.
Всё это приносило в дом достаток и отражалось на одежде самой мастерицы. Передок повойника на голове Берёзки блестел богатой вышивкой и узорами из бисера, на лбу мерцала мелкожемчужная бахрома очелья, подол клетчатой чёрной юбки также был украшен искуснейшей, сложной вышивкой. Тёплая душегрейка на меху, отделанные мехом домашние чёботы на детски-маленьких ножках, узорчатый головной платок из иноземного шёлка, заколотый под подбородком жемчужной булавкой и переливчатыми складками ниспадавший ей на плечи – одним словом, Берёзка стала самой настоящей щеголихой.