Дочери Лалады. (Книга 3). Навь и Явь
Шрифт:
Отказавшись от новой чарки, она мученически изогнула брови и закрыла глаза. Протяжным птичьим кличем полилась песня:
Гляделась в небо ясное, как в зеркало – Раскинулись осколочки тропинкою. Беда зеленоглазая не мешкала – Бреду по свету ныне сиротинкою. Невыносимо босоногой душеньке По черепкам влачиться в одиночестве: Ни стоп омыть усталыхОгромными алмазами катились по её щекам слёзы, и Цветанка ласково вытирала их пальцами. Женщина не противилась поцелуям, но глаза её, несмотря на хмель, оставались колкими, чужими.
– Не обессудь, новый мой супруг, – сказала она. – Телом моим можешь владеть, но сердце моё с ладушкой моим в землю ушло.
– Ничего, оттаешь, оживёшь, – бормотала воровка, утопая в малиновой мягкости её губ. – Не сразу, потихоньку… Бедная ты моя.
Нежность раскинула крылья, простираясь над Млиницей и ограждая её от напастей и горя. Цветанка скользила губами по её косам, погружалась в их прохладный шёлк, а потом подхватила на руки и перенесла на печную лежанку. Из груди Млиницы вырывался то надломленный смех, то рыдания, и она в хмельном бреду не сопротивлялась раздевающим её рукам воровки. С трепетной бережностью Цветанка освободила женщину от одежды и проворно разделась сама; комок вещей полетел на пол, и воровка прильнула к мягкому, податливому телу. Млиница не разглядела впотьмах истинное естество Цветанки, а та и не спешила открывать правду: выручила прихваченная со стола морковка. Хмельной жар оплетал их прочными нитями, кровь гудела и звенела в висках, дыхание смешивалось; соль слёз Млиницы жгла губы Цветанке, и она впитывала в себя вдовью боль и выдыхала её в горячий печной сумрак.
– Вот так, моя горлинка, отдай мне свою тоску-кручину, – шептала она между поцелуями. – Мне ли не знать, что такое горе? Довелось мне хлебнуть его полной ложкой… Ох ты, боль болючая, мука злая, колючая… Уйди из сердечка Млиницы, выкатись клубочком, провались в овражек! Я с тобой, моя золотая.
Млиница обвила разгорячёнными, влажными руками шею воровки и прогибалась под толчками, жмурясь и кусая губы. Её прерывистое дыхание дрожало от рыданий, солёные струйки бежали по щекам нескончаемо, а Цветанка упорно продолжала своё дело, пока Млиница не начала тоненько вскрикивать и повизгивать. Воровку и саму накрыло сладостное томление, с каждым движением нараставшее и разгоравшееся; его острые раскаты отдавались внутри щемящим эхом наслаждения – отголоском ощущений Млиницы. Последний гортанный стон – и обе обмякли, слушая стук сердец и переводя дух.
Потом Млиница сжалась комочком, отвернулась и тихо заплакала. Цветанка прильнула к ней сзади, чмокая её то в ушко, то в безмолвно вздрагивавшее плечо, шаловливо изучала пальцами бугорки позвонков.
– Поплачь, поплачь, горлинка. Пусть боль выйдет из тебя… Ежели горюшко носить в себе, так и захворать недолго.
Видно, Цветанка прижалась к Млинице слишком тесно: та, похоже, почувствовала что-то странное. В первый миг она застыла, а потом круто развернулась к воровке лицом. Её ладонь скользнула Цветанке в пах и тут же отдёрнулась,
– Ты… ты… – бормотала она, сверля Цветанку полным ужаса взглядом и пытаясь закутаться в свои волосы.
– Что такого страшного ты там нашла, ладушка? – Цветанка придвинулась ближе, загораживая ей выход с лежанки. – Что ты шарахнулась от меня, как от чудища мерзкого? Да, не мужчина я, хоть мне и удобнее, чтоб меня считали таковым.
– Как же так? Что же это такое? – лепетала Млиница в смятении. – Я ж при всём честном народе твоей женой стала…
– И не только при народе, – ухмыльнулась Цветанка, хрустнув морковкой на зубах. – Жена ты мне и есть. И уж коли так вышло, то придётся мне теперь и о тебе заботиться.
Млиница со сдавленным писком спрятала лицо в ладонях. Цветанка чувствовала пальцами, как пылают у красавицы щеки, улавливала в биении жилки на шее отзвук загнанного стука сердца. Она принялась покрывать её с головы до ног поцелуями, а та вертелась ужом и осыпала её плечи ударами кулачков.
– Пусти… Уйди… Оставь! – пыхтела Млиница, отбиваясь. – Не может такого быть, чтоб баба была женой другой бабе!
– Бывает всякое, ладушка. – Цветанка придавила новоиспечённую супругу собой, и её трепыхания вызывали в ней только щекотку и смех – ни дать ни взять котёночек маленький пихается. – Ну, ну, тише… Успокойся. Раз уж нас с тобою люди окрутили, так тому и быть.
Млиница понемногу перестала биться и затихла под Цветанкой, отвернув лицо и прикусив губу. Выражение у неё было растерянно-испуганное, жалобное, и воровка успокоительно чмокнула её в ушко.
– Не горюй. Что за беда? Сознайся, ведь тебе хорошо было.
– Было, – всхлипнула Млиница. – Ох, стыдоба…
– Нет в том ничего стыдного, дурочка, – шепнула Цветанка, поворачивая её лицо к себе и нежно щекоча наливные, ягодно-сочные губы своими. – Кому какое дело, кто с кем на ложе тешится?
Щекотка перерастала в полноценный глубокий поцелуй, в который Цветанка вкладывала всё своё искусство обольщения и ублажения. Трещинка на сердце ёкнула и чуть разошлась, словно предупреждая: берегись, не впускай любовь – как бы не пришлось потом потерять. Полюбишь – а беда-зверь вырвет зубами, проглотит любимое, а душе потом ещё долго кровоточить… Кожа стала липкой, сплетённые ноги упирались в печную трубу, и воровка, извиваясь, старалась уловить и для себя немного телесной радости. Раскрасневшаяся Млиница сопела и смущённо отворачивалась, но Цветанка неизменно ловила её губы своими.
– Не красней! Чай, не девица нецелованная, – грубовато-ласково выдохнула она.
Выстраданной вспышкой накрыла её плотская услада. Переведя дух и дождавшись, когда сердце успокоит свой загнанный стук, воровка нагишом слезла с печки: жгучим комом в животе шевельнулся голод. На столе тускло, синевато умирал огонёк в масляной плошке, еле-еле озаряя горницу колыхающимся светом; Цветанка взгромоздилась на край и впилась зубами в пирожок с грибной начинкой.
– Что ж ты по-людски-то за стол не сядешь? – зашевелилась на печке Млиница. – Чисто зверь…
– Жена, помалкивай знай! – с набитым ртом пробурчала Цветанка. – Как хочу, так и сижу. А станешь мне указывать – как залезу на печку, да как отделаю тебя ещё разок!
Сказала она это так, смеха ради, но Млиница отвернулась и завсхлипывала. Воровка вздохнула, пожалев о своих словах.
– Да будет тебе убиваться!… Шуткую я. Не плачь, пташка моя. Слезай-ка лучше да угощайся! Пироги с грибами знатные.
Млиница неуклюже слезла с печки, и Цветанка внимательно осмотрела её – не остались ли в пылу страсти на её коже царапины от когтей. Красных отметин не было. Та накинула рубашку, убрала волосы и робко присела на лавку, не решаясь притронуться к еде.