Дочери Лалады. Повести о прошлом, настоящем и будущем
Шрифт:
Уйти хочу весною светлою:
На грудь мне лягут лепестки.
Ты прошепчи слова заветные
И помни их в часы тоски...
Песня Дарёны зазвучала негромко, но чисто – словно серебристые пластинки весеннего льда перезванивались. Руки жриц мягко отстраняли Ждану от сосны:
– Отпусти её, госпожа... Позволь ей погрузиться в покой.
Тело княгини таяло под сеткой, становясь плоским, ствол дерева поглощал его. Сами волоконца тоже начали растворяться в коре.
– Идём... – Ждану легонько обняла сильная рука, очень похожая по своей тёплой тяжести на руку супруги... Нет, это была Огнеслава.
Каждый шаг по тихорощенской земле давался Ждане ценой кинжального удара тоски.
– Матушка, смотри-ка...
Дарёна удивлённо смотрела куда-то под ноги. Преодолев взглядом затянувшую всё вокруг горькую пелену, Ждана увидела пробивающиеся из земли ростки. В считанные мгновения распускались на них поникшие чашечки белоцветника, колыхаясь и ласкаясь к её ногам... Дрогнуло сердце, заплакало тёплыми слезами: цветы вырастали там, где ступали ноги Жданы, даже чуть забегали вперёд, чтоб выстлать ей путь, а за нею от сосны тянулась целая дорожка из белых колокольцев. На высоте в два человеческих роста из коры проступал древесный лик.
– Лада... – Сухое, бесслёзное рыдание вырвалось из груди Жданы: она узнавала любимые черты, разглаженные неземным покоем.
Присев на корточки, Ждана ласкала пальцами цветы – прощальный подарок супруги, а они льнули к её рукам чашечками, даря ей росистые поцелуи. Больше не могли родные уста слиться с её губами, и вот так, посредством белых лепестков, посылала Лесияра ей свою нежность. Теперь Ждана понимала поступок Любимы всем сердцем: как тут не заплакать в голос, как не потревожить многовековой сон Рощи?.. Но нежность из золотистых цветочных серединок медовым теплом окутывала её, и скорбный стон растаял в груди, так и не вырвавшись наружу. Частичка тихорощенского покоя проникла и в её душу, помогла подняться на ноги и расправить плечи под грузом вдовства, сделав его почти невесомым.
– Спи спокойно, лада... Отдыхай, – с поцелуем послала Ждана сосне свой шёпот. – А я постараюсь достойно вынести разлуку с тобою. Даже не разлуку, а... не знаю, как и назвать это: ведь ты по-прежнему жива, хоть и поселилась теперь среди прародительниц. Но где бы ты ни была, ты всегда с нами... А мы – с тобой.
* * *
Не сняв одёжи и даже не разувшись, княжна Любима распласталась ничком на ложе в опочивальне. Тугой поясок давил, украшения впивались в тело, платок петлёй захлёстывал шею, но все эти неудобства отступали в тень: перед её глазами стояла разрывающая сердце картина – матушка Лесияра у сосны... Уже без своего княжеского венца, босая, с цветами в волосах и в простой длинной сорочке. Сейчас она, наверно, уже слилась с деревом... Не смогла бы Любима вынести этого зрелища, это было выше её сил, потому и кинулась она в проход – прочь из Тихой Рощи. Тишина спальни в доме супруги обступала её гулко, только слышался стук её собственного сердца. Хорошо, что дочкой занимались целых пять нянек: у Любимы не осталось сил ни на что и ни на кого.
«Одна, совсем одна», – горько сжималось осиротевшее сердце вопреки словам супруги: «Я всегда с тобой». Малышка Радяна, наверно, спала... Да и зачем ей сейчас плачущая матушка? Не понять крохе всей безысходности, всей бескрайней бесприютности, которая зимним ветром бушевала в душе Любимы. Мир рухнул, и она лежала, разбитая и придавленная обломками.
Бывая с детства в Тихой Роще по Дням Поминовения, княжна не могла себе представить, что когда-нибудь и матушка Лесияра уйдёт к соснам. Душа и сердце не вмещали эту мысль, от неё всё нутро страшно содрогалось и сжималось в комочек... Без матушки Лесияры не могла продолжаться сама жизнь. Любиме казалось: если родительница уйдёт в Тихую Рощу, Белые горы обрушатся, а её сердце остановится. Матушка Лесияра была целым миром, а княжна – его частичкой. Неотделимой, не мыслящей своего существования без целого... Так они и жили, соединённые невидимой пуповиной, и Любима ревновала матушку ко всем и вся, боясь потерять хоть крупицу её любви и внимания. Но в «мире» появились новые частички – сначала Ждана, а потом сестрёнка Златослава, и Любиме пришлось делить матушку с ними. Она почти свыклась, почти смирилась, подавила глухой ропот сердца доводами разума, но нет-нет да и взыгрывала в ней былая ревность. Но княжна обуздывала эти порывы. Глубоко врезались ей в память слова Правды, покрытой боевыми шрамами кухарки из крепости Шелуга: «Себялюбивая ты. Родительница твоя только тобою и дышала все эти годы, одна была, как перст. Любила тебя без памяти, вот и избаловала... И привыкла ты думать, будто весь мир вокруг тебя одной вертится и всё в нём только для
Сейчас из этой пуповины хлестала кровь. Матушка ушла, покинула её, оставила... Комкая подушку и колотя её кулаками, Любима беззвучно кричала в немое и вязкое, как тесто, пространство.
– Горлинка... Ладушка... Ну, ну.
Руки супруги скользнули по её плечам, обхватили сжатые кулачки княжны и избавили ни в чём не повинную подушку от тумаков. Шмыгая носом и вздрагивая от всхлипов, Любима уткнулась в золотую вышивку на плече Звенимиры.
– Я знаю, что ты мне сейчас скажешь... Я знаю, что веду себя, как малое дитя. – Княжна морщилась от собственного голоса, ставшего гнусавым из-за распухшего изнутри, забитого слизью носа. – Но я не могла... Не могла видеть это. У меня сердце... остановилось бы.
– Твоя матушка ведь не умерла, радость моя... Уход в Тихую Рощу не должен быть горем для родных, – терпеливо утешала Звенимира, заключив Любиму в тесные объятия и игриво касаясь пальцами то её носа, то подбородка, то щёк. – Ты ведь знаешь, моя родительница тоже ушла к соснам... Я помню и люблю её, навещаю по Дням Поминовения и в другие дни, когда душа попросит. Но я живу дальше, милая! Причины для этого есть. И ты даже знаешь, какие... У меня есть моя служба – труд на благо города, есть моя любимая ладушка... – Женщина-кошка мурлыкнула, ткнувшись носом в щёку молодой жены. – И есть наша доченька. Что мне ещё нужно для счастья?.. Кстати, о счастье. Оно там, наверно, уже проголодалось.
Звенимира ненадолго вышла из опочивальни, а вернулась не одна. Любиме даже глаза не требовалось открывать, чтобы угадать, с кем именно она пришла. Постель качнулась: супруга присела, держа на руках кого-то маленького, смешно кряхтящего и ёрзающего.
– Матушка Любима сегодня грустная, плачет... Давай-ка её успокоим, м?
Княжна съёжилась от щекотки, ощутив на себе беспокойные, тормошащие её ручки. Они цеплялись за её серёжки, хватались за нос и щёки, и улыбка сама пробила тугую корку боли – проклюнулась подснежником и растянула уголки губ.
– Радяна, не тяни за серёжки, больно, – осторожно отводя эти нежные, хрупкие ручонки от своего лица, простонала Любима. То ли смешок у неё при этом вырвался, то ли всхлип. – Ты мне уши порвёшь...
– Ну, как же не подёргать за эти висюльки, они же такие красивые и блестящие! – добродушно посмеивалась Звенимира, склонившись над ними обеими. – Матушку Любиму хлебом не корми – дай украшениями обвешаться... Даже в постель легла в них – где ж такое видано?.. Сорока у нас матушка Любима – ох, и сорока же... Всё блестящее любит.
В шутку обидевшись, Любима надула губы и отвернулась. Боль отпускала сердце, теперь его щекотали крошечные лапки нежности. А Звенимира, распахнув парадный, расшитый золотом кафтан, который она носила на службе, открыла рубашку для кормления – с прорезями на груди.
– Ладушка, это ничего, если мы прямо тут покушаем? – обратилась она к Любиме. – Ну, молчание – знак согласия. – И женщина-кошка, подхватив малышку, приложила её к соску.
Радяна уже вовсю ползала и пробовала делать первые шаги, ела прикорм, но грудное молоко ещё сосала охотно и помногу. Звенимира, радуясь рождению первеницы, желала вырастить её непременно кошкой, а потому кормила сама. Глядя на кроху у груди супруги, Любима не могла удержаться от солоноватой, влажной от недавних слёз улыбки, но снова её обуревало странное чувство: в такие мгновения ей казалось, что Радяна – только Звенимирина дочка, а она отношения к этому чуду не имеет, хотя вроде сама выносила его и родила. Супруга, даже будучи очень загруженной делами, всегда вырывалась домой, чтобы покормить малютку и повозиться с ней.