Дочери Лалады. Повести о прошлом, настоящем и будущем
Шрифт:
На праздничном обеде были только самые близкие. А вечером Гледлид умыкнула Берёзку к себе – в своё «холостяцкое логово», которому вскоре предстояло стать семейным домом. Сад зашелестел, встречая их в тёплых лучах заката. Берёзка юркнула в заросли вишни, и ягодки повисли серёжками у её лица.
– Какая ты нетерпеливая, – засмеялась она, и листва вторила ей шаловливым шёпотом.
– Это я-то?! – вскричала навья, охотясь за нею в вишняке. – Ты смеёшься? Я три года ждала этого дня! И теперь ты никуда не спрячешься, ягодка моя, не отвертишься... М-м,
Платок остался висеть на вишнёвой ветке, мерцая золотым шитьём, а навья расплетала косы Берёзки, сидевшей на постели. До долгожданного слияния оставалось совсем немного – гулкие, как сердцебиение, наполненные жарким волнением мгновения, и она наслаждалась каждым из них. Волосы окутали Берёзку плащом, и Гледлид пропускала их между пальцами, а губами щекотала скулы и брови любимой.
Даже после родов фигура Берёзки не приобрела сдобную пышность – Гледлид покрывала поцелуями торчащие ключицы с ямками и худенькие плечи с явно проступающими очертаниями суставов.
– Так, чтоб к свадьбе отъелась! – велела она.
– Я что тебе – поросёнок, чтоб меня откармливать? – выгнула бровь Берёзка, а глаза так и горели озорным огнём. – Ты меня после свадьбы слопать собралась?
– Дерзишь, милая, – рыкнула Гледлид, пресекая дальнейшие разговоры поцелуем.
Она набросилась на Берёзку с жадностью голодного зверя. Она и впрямь изголодалась и теперь хмелела от вседозволенности и свободы, а её любимая волшебница жалобно пищала от чересчур пылкого напора.
– Осторожнее, лисёнок, куда ты так спешишь?..
Гледлид повиновалась. Ей хотелось увидеть в глазах Берёзки блаженство, и если для этого требовалось утонуть в тягучих, медленных и основательных ласках на добрую половину ночи – она была готова. В её распоряжении имелись только губы и пальцы, а вот у Берёзки нашлись помощники – живые ползучие узоры волшбы, которые опутывали Гледлид и сладко щекотали – словно сотни маленьких, но горячих поцелуев танцевали по телу.
– М-м... Ягодка, ты волшебница во всём, – мурлыкнула навья.
Она ловила эти завитки пальцами, и они пели, точно струны, а Берёзка откликалась чувственными вздохами. Из её груди вырвался золотой сгусток света и по мановению руки начал вытягиваться, удлиняться. Поняв, к какой форме он стремится, Гледлид не сдержала урчащего смешка.
– Кажется, я догадываюсь, к чему ты клонишь, черешенка моя...
Это было ей знакомо: точно так же у себя на родине они использовали хмарь. И ощущения этот сияющий жгут передавал не хуже: на собственное наслаждение навьи накладывался отклик Берёзки, и слияние становилось вдвое слаще и жарче. Эта перемычка соединяла не только тела, но и сплавляла воедино души и сердца – в бесконечной, исступлённой ненасытности друг другом. Из глаз Берёзки катились слёзы, и навья вздрогнула.
– Лада! – Она оценила и краткость, и нежность этого слова – в самый раз для таких мгновений. – Ну что ты...
Но сквозь пелену слёз Берёзка улыбалась.
– Моя... Ты моя, – как в полусне бормотала Гледлид, блуждая губами по вздымавшейся груди Берёзки, которая отдыхала в её объятиях. – Люблю тебя... Радость моя... Весна моя...
– Лисёнок мой, – светлым звоном берёзовых серёжек коснулся её сердца ответ.
– Лисёнка хочешь? – приподнялась Гледлид, вскидывая бровь и один уголок губ. – Ну держи...
Кувырок – и постель прогнулась под тяжестью рыжего зверя. Руки Берёзки зарылись в его мех, вороша и почёсывая, а он ткнулся носом ей в колени, прося впустить его. Берёзка ахнула от влажной ласки сильного широкого языка и, нащупав мохнатую морду, запустила пальцы за уши.
– Пушистик мой тёплый... Комочек родной... Мордочка ушастенькая, – шептала она.
Она была неустанна в изобретении прозвищ, одно уменьшительнее другого – это ему-то, огромному зверюге, который еле помещался вместе с нею в постели! Гледлид не умела смеяться в животном облике – только фыркала, запуская язык во все нежные местечки. Она добилась того, чего хотела – блаженства в любимых глазах.
Она свернулась в пушистое ложе-кольцо, и Берёзка раскинулась на нём, тоненькая и лёгкая, восхитительно нагая, с разметавшимися прядями волос. Звёзды в темнеющем небе смотрелись в чистое зеркало реки, вишнёвые ветви в саду клонились к земле, а ягодки так и просили сорвать их. Завтра, всё будет завтра. Берёзка проснётся, наберёт полную корзинку и отнесёт своим дочкам. С мыслями об этом светлом, радостном завтрашнем дне Гледлид и уснула, наслаждаясь ощущением почти невесомого тела любимой на себе.
Осенью вышла из печати её книга, «Сказки на ночь» – те самые, которые она придумывала и рассказывала девочкам-кошкам. Берёзка подарила по экземпляру дочкам Стояна и Милевы – Влунке с Доброхвой: у них с супругами уже были на подходе первые детки. Продолжая работать над «Сказаниями земли Белогорской, Воронецкой и Светлореченской», а также над словарём пословиц, на досуге Гледлид переводила свои старые стихи, написанные ещё в Нави. Когда они создавались, навье ещё даже не снилась её любимая кудесница, но теперь ей казалось, что эти строчки будто для Берёзки и были написаны. А если её милый облик недостаточно в них проступал, Гледлид прописывала его явственнее при переводе.
В ту же осеннюю пору тихим хороводом листопада прошелестела их свадьба – скромная и почти неприметная, но им и не нужны были пышные торжества. Супругами их объявили девы Лалады из общины Дом-дерева при Тихой Роще. Гуляя между чудо-соснами, Берёзка с Гледлид делились своим счастьем с этим царством покоя и вечного земляничного лета. Для Берёзки это счастье стало полным, когда у Восточного Ключа к ним подошли Стоян с Милевой, Боско и Драгашем.
– Главное для нас – твоё счастье, доченька, – сказала матушка Милева. – Мы тут с отцом тебе кое-какие подарки принесли...