Дочери Лалады. Повести о прошлом, настоящем и будущем
Шрифт:
Проснулась Мечислава в слезах, что крайне редко с нею случалось. От мысли, что измена может убить ладу, душа подёргивалась мертвенным инеем, сжималась горестно, и женщина-кошка ругала и казнила себя ещё горше, ещё крепче, чем княгиня накануне. Да, гульнула она нынче весной с размахом, так что теперь от самой себя была в ужасе. Любимые серые очи смотрели на неё с укором, и Мечислава не знала, куда деваться от этого пронизывающего, кроткого и печального взора.
Сцепив зубы и завязав волю узлом, она вернулась к целомудрию; семьям брошенных девушек по распоряжению княгини пришлось выплатить возмещение ущерба. Нежно, любовно выбирала Мечислава подарки для лады: сапожки, ленточки, украшения, вышитую подушку...
Ещё десять лет прошло в ожидании. Держаться подальше от любовных приключений Мечиславе помогал страх потерять ладу: «Если изменишь, умру», – эти слова осенним ветром студили душу и мигом отрезвляли, отбивая малейшее желание вновь распоясаться. Терпение было вознаграждено: Беляна наконец-то переступила порог дома Мечиславы – уже не невеста, а законная супруга.
Её чистота и застенчивость умиляли Мечиславу. Стиснув зубы, она обуздала многолетний голод и не спешила набрасываться на жену в постели, чтоб не испугать эту невинную голубку своей ненасытностью. Между прочим, подарок Мечиславы, вышитую подушку, Беляна взяла с собой из родительского дома. Сердце женщины-кошки таяло от мысли, что эта подушка была у Беляны любимой: супруга с детства спала на ней, доверяла ей свои думы, а порой и проливала в неё слёзы.
Вымазав уста Беляны мёдом, Мечислава зацеловывала их до головокружения. Потихоньку, осторожно будила она в супруге чувственность, учила открываться и отдаваться бесстрашно и без остатка, и Беляна усваивала эту сладкую науку быстро, забывая первоначальную робость. В серых глазах любимой Мечислава узнавала те лукаво-смешливые искорки, которые так восхитили и ошеломили её во сне. Освоившись в новом доме и преодолев скованность, Беляна раскрывалась и расцветала, сияя всеми гранями своего живого и весёлого нрава. Язычок у неё не только оказался способным к глубоким сладким поцелуям, но и отпускал остроумные замечания и шуточки, над которыми Мечислава хохотала от души.
– Ты всегда такая суровая, лада, – прильнув к груди супруги, ворковала Беляна. – Любо мне, когда ты улыбаешься и смеёшься...
Могла сероглазая красавица игриво пройтись и по особе самой Мечиславы – беззлобно и не обидно, по-доброму, но самолюбие женщины-кошки не терпело на себя посягательств – даже в шутку. Мечислава ощетинивалась, но Беляна с покорно-смиренным лицом добавляла:
– Со всем к тебе уважением, моя госпожа.
Но из-под длинных ресниц у неё так и рвались, так и выпрыгивали озорные искорки, и взъерошенное самолюбие Мечиславы укладывало вздыбленную шерсть на загривке: озорство юной супруги заражало и её. Оно бесило, смешило и заводило её одновременно.
– Ах ты, шутница, – многообещающе прищурившись, цедила Мечислава. – Ну, сейчас ты у меня дошутишься, сейчас доиграешься!.. Я тебе покажу, как надо мною потешаться!
И, схватив любимую в объятия, она огромными скачками несла её в постель. Хохот, визг и писк Беляны, рык женщины-кошки – и тишина. Лишь звуки поцелуев раздавались в супружеской спальне.
Но между ними были не только искры и гром с молниями, любили они и проводить время в тягуче-ленивой,
– Оладушка моя медовая... Сладкая моя... Люблю тебя...
– И я люблю тебя, лада моя прекрасная, темноокая, – вторила ей Беляна своим нежно-серебристым голоском.
Повалив её на траву и склонившись над нею, Мечислава жарко дышала ей в губы:
– Правда любишь?
Белые пальчики супруги играли нависшими кудрями женщины-кошки, откидывали их, заправляя прядки за остроконечное кошачье ухо.
– Люблю, лада моя единственная, госпожа моя дивная, – ласковым ручейком журчал голос Беляны, а в улыбке растворялся румянец вечерней зари.
Мечислава, мурлыча, тёрлась носом о щёки молодой жены, трепетала полузакрытыми веками.
– Говори, горлинка, не умолкай... Голосок твой с ума меня сводит...
Никогда в жизни Мечислава так не любила – до ослепительного исступления, до бредового самозабвения, до стиснутых от наслаждения зубов. Её любовь зрела шестнадцать лет, и вот – распустилась огненным цветком, огромным, как этот летний закат в полнеба. Забылись все холостяцкие похождения: к чему они стали теперь, когда в доме Мечиславы поселилось сероглазое счастье? Живое и тёплое, озорное, ласковое и – хрупкое... Врезались женщине-кошке в память слова: «Изменишь – умру». Пойти на поводу у желаний и своими руками погубить этот лучик света, которого она ждала шестнадцать лет? Нет, на самом деле – гораздо дольше... Ответ напрашивался сам: ни за что. Да и все желания Мечиславы теперь сосредотачивались вокруг одной Беляны. Лада – лучшая, и никого другого ей было не нужно.
Три медовых года они наслаждались друг другом. Мечислава не могла надышаться, нарадоваться, натешиться, нацеловаться; если прочие девушки быстро ей надоедали, то лада казалась неисчерпаемой. Каждый новый день мерцал новым узором солнечных лучей, неуловимые перемены проступали и в самой Беляне. Она будто поворачивалась к супруге то одной гранью, то другой, и влюблённая Мечислава заново пыталась угадать, сколько же этих граней ещё осталось. Три сладких года пролетели лебединой стаей, а на четвёртый Беляна понесла дитя.
Мечиславе открылись очередные грани семейной жизни. По мере того, как у супруги рос животик, женщина-кошка ощущала странное ёканье под сердцем. Мягкая, но беспощадная лапа стискивала его, горло сжималось, и ночами Мечислава порой думала: рассказать ли жене о «подвигах» своего холостяцкого житья? Далеко, в семьях, так и не ставших Мечиславе родными, росли её дочки – теперь уже, наверно, совсем взрослые стали... Она лишь посылала им помощь, но не слышала их первого крика, не присутствовала при первых шагах, не внимала их первым словам. Никогда они не вспомнят её добром, не обнимут, не назовут матушкой...
Отчего же кареглазая женщина-кошка, никогда не отличавшаяся особой чувствительностью и щепетильностью в этих делах, вдруг так раскисла – даже слёзы в горле вскипели? Оттого ли, что рядом спала супруга с дитятком во чреве? Положив ей на живот руку, Мечислава могла ощутить толчки: это их родная кроха ворочалась, давая о себе знать. А тех, внебрачных, но таких же кровных, она вычеркнула из своей жизни... Уже не было смысла просить прощения: не примут они, не простят, не впустят в свои сердца непутёвую матушку – чёрствую, невоздержанную, способную думать лишь о себе и об удовлетворении своих прихотей. Ну и поделом ей, этой несостоявшейся родительнице... Теперь ей оставалось лишь жить с этим грузом.