Дочери Урала в солдатском строю

Поредевшая за неделю беспрерывных боев, рота наконец получила небольшую передышку. Отойдя под прикрытием ночи во второй эшелон, бойцы устало повалились на землю.

Сквозь гул отдаленного боя временами доносился хрипловатый голос старшины батальона:

— Обед

Но есть никому не хотелось. Опаленными губами люди жадно припадали к звонкой жилке пробегающего по овражку ручья и, будто подкошенные, снова валились на дно окопов.

Медсестра роты старший сержант Фрося Леонова, которую, впрочем, никто не называл здесь по званию, тоже ополоснула разгоряченное лицо и, подобрав ноги под полы шинели, уткнулась в свою санитарную сумку прямо на берегу ручья. Весь остаток ночи ей мерещились фашистские танки, наползающие прямо на раненого солдата, которого никак не удавалось оторвать от земли, и она швыряла в них гранаты. Танки отступали на миг и снова наседали с неистовым грохотом. Наконец сквозь весь этот кошмар она явственно услышала чей-то знакомый, но еще неузнанный голос: «Сестричка, а сестричка…» Ну конечно же — раненый зовет на помощь! И опять этот голос: «Да очнись ты, сестричка! Слышь?..»

Фрося открыла глаза и, ничего еще не соображая, приподняла голову. Не было рядом никаких танков. И раненого солдата не было. Просто кто-то из своих осторожно тряс ее за плечо и не мог добудиться.

— А, Филиппыч! — наконец узнала она пожилого солдата. — Ты чего не спишь?

— Да я-то, может, и посплю малость, а вот тебе, сестричка, подыматься велено. В роту капитана Кузнецова приказано идти. Это которая нас на передке сменила. Медсестры, говорят, у них нет, а вот-вот в бой подниматься…

Так и не отдохнув как следует, Фрося снова зашагала в сторону переднего края, где, как и вчера, как всю прошлую неделю, не умолкая гремел бой.

Капитан Кузнецов встретил ее с удивлением:

— Кто это тебя прислал сюда? А ну — марш на кухню. Сейчас тут такое начнется…

И правда, с рассветом батальон, в который прибыла медсестра, перешел в наступление. В цепи одной из рот шла и она. Враг неистовствовал. На наступающих обрушился дьявольский шквал фашистского огня и металла. Вокруг слышались не просто разрывы мин и снарядов, а стоял сплошной, не умолкающий ни на минуту грохот.

Припадая к земле, Фрося перебегала от одного раненого к другому, наскоро перевязывала их и снова догоняла роту. Потом, когда батальон зацепился за вражеские укрепления, вместе с подоспевшими санитарами она перенесла пострадавших в укрытие и побежала было к отдалявшейся роте. Но ее остановила чья-то вымученная сквозь боль мольба:

— Сестричка, воды…

Фрося привычно сдернула с ремня фляжку, но она оказалась пустой. Две рваные пробоины высушили ее до дна.

«Ручей! Ведь рядом ручей есть…» Собрав у раненых несколько фляжек, она благополучно перебежала через простреливаемое поле и кубарем скатилась в овраг. Назад вернулась без происшествий и напоила всех студеной родниковой водой.

А вот дальше… Нет, того, что было дальше, она не знает и по сей день. Помнит лишь: догнала свою роту, оставался всего шаг до траншеи, где закрепились солдаты, но вражеский снаряд опередил, не дал ей сделать этого шага…

Потом, когда враг был смят и отброшен назад на многие километры, ее долго искали на еще не остывшем поле боя. Искала и рота Кузнецова, и своя, которую она покинула на рассвете. Но тщетно. Солдаты нашли лишь ее санитарную сумку. Два дня комбат носил в своей планшетке похоронную записку, все не решался отправлять ее. На третий день отправил…

А Фрося между тем была жива. Уже перед вечером ее, тяжело раненную, почти без признаков жизни, случайно обнаружил подвозчик боеприпасов из соседнего танкового корпуса и доставил в свой медсанбат.

В себя она пришла только через восемь суток, уже в Казани, куда доставили ее санитарным поездом. Опасное ранение в голову и тяжелейшая общая контузия — определили врачи.

В небольшой палате, куда поместили ее, находились еще две девушки. Одна из них, Маша, была летчицей, после сильного ранения она осталась без ноги. Вторую звали Верой. Воевала она в стрелковом полку и в бою потеряла руку. Так вот, просыпаются они однажды утром и видят: их новая подруга по несчастью открыла глаза. Тут же в палату сбежались врачи, медицинские сестры.

Фрося смотрела на них и ничего не могла понять. Где она? Что за люди вокруг? Прислушалась — ни звука. Только какой-то приглушенный шум в голове и боль по всему телу.

Одна из женщин, по-видимому врач, подошла к изголовью кровати и наклонилась над Фросей.

— Назови свое имя, милая, — ласково попросила она.

Фрося молчала. Впрочем, в эту минуту, даже если бы к ней вернулся слух, она не смогла бы сказать ни слова: тяжело контуженная, девушка потеряла дар речи и совершенно не помнила свое прошлое.

Лишь через месяц усиленного лечения в ее сознании стало кое-что проясняться. Первое, что вспомнилось ей, были имя и фамилия. Затем память вернула ей название родного края. Даже речку детства вспомнила, дом, мать.

Мать! Как ей сообщить, что она жива? Как сказать ей о своей беде?

Однажды Александра Павловна, лечащий врач, поднесла к глазам девушки бумажку, и она прочитала:

«Как тебя звать? Откуда ты родом?»

Фрося слегка пошевелила непослушной рукой и, почувствовав в ней карандаш, не глядя, вывела на подложенной тетради: «Фрося Леонова, Куртамыш Курганской области…» На большее не хватило сил.

Медицинская сестра Лена тут же написала письмо на родину Фроси. Но кому было его адресовать? Опять разговор с ней через бумажку. «Анна Ворфоломеевна — мама…» — написала девушка и надолго потеряла сознание.

Еще через месяц понемногу стал возвращаться слух. Об этом Фрося известила своих подруг по палате, показав им на репродуктор. Сколько было радости у всех!

— Ну, теперь осталось заговорить! — подбодрила ее Александра Павловна. Но речь к ней по-прежнему не возвращалась. Вопросы слышит, а отвечает только с помощью карандаша и бумаги.