Догоняя Птицу
Шрифт:
И Муха, тяжело вздохнув, глоток за глотком влила в себя прозрачный стакан.
Водку она терпеть не могла.
* * *
К весне будущее наконец-то приобрело четкие и уже, как Мухе казалось, нерушимые контуры. Предчувствие чуда не обмануло: теперь у нее были средства и была собственная ясная цель. Ни того, ни другого ранее она в своей жизни не наблюдала. Все сбылось, как и обещало. Правда, не совсем так, как представляла несколько месяцев назад сама Муха. А точнее, совсем не так. Дело в том, что за зиму она скопила приличную сумму денег, достала фирменный рюкзак, карту автомобильных дорог Европы и еще кое-какие нужные вещи. Завелся у нее и не совсем обычный предмет: новенький заграничный паспорт. Студеной весной она ночевала на лавочке перед ОВИРом, а запястье ее было отмечено чернильным номерком очереди. Муха могла бы даже
И вот он лежал перед Мухой - багровый, твердый, неумолимый, как высушенной лоскут ее сердечной мышцы.
Деньги и паспорт она хранила в новом рюкзаке. В потайном отделении, которое вшила сама, аккуратно подпоров маникюрными ножницами пустой закуток между плотной наружной тканью и шелковой подкладкой. Ни одна живая душа не догадалась бы там искать.
Не было предмета в доме, который не был бы ею оценен, и не было ее личной хоть сколько-нибудь ценной вещи, которую она бы не выставила на продажу. Она ездила в Москву и продавала на толкучке у метро пластиковые пакеты, сигареты, тарелки, разрисованные Ракетой хенд мейд. Как-то раз она случайно узнала, что в конце лета ее прыщавого спутника взяли с целым мешком маковой соломки - выходит, не ошибалась Мухина интуиция: он вез с собой из Харькова не только разобранный типи... В феврале она продала знакомому коллекционеру кое-какие дедовы ордена - их и так было полно, и мать не хватилась.
Но большая часть денег досталась ей нечестным, даже преступным путем: она стащила их у парня Ракеты. Она знала, в какое время их с Ракетой не было дома, вошла в квартиру, отперев замок своим ключом, отсчитала нужную сумму (ей было известно, где они хранят деньги - в розово-зеленом радиоприемнике, служившем столом) и потихоньку ушла, замкнув дверь за собой. Никто из соседей не видел Муху. Никто не заметил, как она добиралась до автобусной остановки, как садилась в автобус. В милицию парень Ракеты обращаться, конечно, не стал: он боялся ментов, да и не такая это была заоблачная сумма, чтобы связываться. К тому же Муха не была уверена, что он хранил эти деньги у себя дома абсолютно законно. Он так и не понял, куда они подевались, и чуть не рехнулся, мысленно перебирая варианты. Это было дурно и скверно, это было безобразно, и Муха не собиралась оправдываться. Но у нее не было выхода. Той суммы, которую она так жадно и самоотверженно выбивала из жизни честным путем, не хватало ровным счетом ни на что. К тому же бизнес у Ракетиного парня, как и у самой Ракеты (это был их собственный крошечный кооператив) все равно был обречен на гибель, их залихватские расписные тарелки покупали плохо, предпочитая аляповатую и кичливую, зато привычную ерунду с розочками или васильками, и полнейший крах был только вопросом времени. А деньги обесценивались. Да, рубли обесценивались, стремительно оскудевали, истончались. Они ветшали даже внешне - их цвет, рисунок, бумага, на которой их печатали, не говоря уже о возможности что-либо на них купить. Нужно было заставлять их работать, пока они не обратились в труху. А у Мухи была цель, которой не было ни у Ракеты с ее расписными тарелками, ни у парня Ракеты с его тонущим кораблем. Муха и сама понимала, как жалко все это звучит и как отвратителен ее поступок. У нее не было оправдания. Точнее, было - если только можно назвать это оправданием: она поклялась, что когда-нибудь обязательно вернет парню Ракеты его деньги.
Она больше не могла оставаться в этом мире - мире притворства и лжи. Он схлопнулся, в нем больше не было света. Будто кто-то нажал гигантский рубильник, обесточив для Мухи окна, витрины, уличные фонари, а заодно и солнце с луной.
Потом выяснилось, что на самолет денег все равно не хватит - предстояло ехать автостопом, переходя границы.
И вот она уже практически сидела на чемоданах - точнее, на новеньком рюкзаке, в котором были уложены деньги, паспорт и все необходимые вещи.
Ее сердце было уже далеко, хотя формально предстояло уладить кое-какие дела.
Впереди ее ждала Христиания. Сквозь туман неизвестности она различала кукольные домики, граффити на стенах, завтраки на балконе, аромат специй вперемешку с индийскими благовониями и остреньким гашишным дымком, зеленые улицы с садами и палисадниками, театры и мастерские, арт-галереи, уличных музыкантов, велосипеды с цветочными корзинами, лавочки с этническими фенечками. Ее свободных, творческих, замечательных жителей, одним из которых целеустремленная Муха готова была сделаться любым путем, чего бы ей это ни стоило. Кое-кто уверял, что в Христиании чужаков не принимают, что это закон общины: в крошечном городе-государстве и так живет уже более тысячи человек, которые экономят каждый квадратный метр. Но известны случаи, когда поселенцам шли навстречу, и им удавалось прижиться. Например, можно было выйти замуж за гражданина вольного города Христиании.
Муху мало интересовали Дания и Копенгаген, зато она раздобыла бесценные инструкции, как туда добраться.
Никогда в жизни она не чувствовала такой решимости. Это было действительно что-то новое. Она себя не узнавала. И верила, что впереди ее ждет все самое чудесное и необыкновенное. Только удача, только свет. "Прощай, всё прощай, - машинально твердила Муха, глядя на серенький пейзажик на за окном и думая про свой нелюбимый с самого детства волжский город.
– Прощай, прощай навсегда. Здравствуй, Христиания".
Глава Сорок первая
История делает вид, что подходит к концу,
а на самом деле - все только начинается
Володя так и не позвонил. Даже чтобы попрощаться. Лота вообще-то ждала его звонка, думала - должен же он все-таки позвонить. Люди здороваются, прощаются. Так принято - и в больших городах, и в малых. А у нее тут все-таки Москва, надо это учитывать. И люди более культурные, чем в какой-нибудь захудалой дыре. Это в Сибири они, наверное, друг с другом не здороваются и не прощаются. Хлопнул дверью и зашагал в тайгу, только снег под валенками заскрипел. Лота же не сказала ему ничего обидного. Просто не пустила к себе жить, вот и все. И причина уважительная имелась: бабушка.
Она ждала звонка. Даже придумала, что скажет на прощанье. Знала, что по телефону опять не удержится и добавит в конце разговора: приезжай. Потому что не сказать этого просто не сможет - услышит молчание в трубке, поймет, что он хочет сказать, и сама подскажет выход. Сейчас он там, где сводит мышцы и зубы от холода во рту мерзнут, а Лота в Москве, где Красная площадь, Елисеевский гастроном и Московский университет. Нужно помогать людям как-то устраиваться, если им это действительно надо. Если жизнь под сибирскими звездами так невыносима.
А может, она просто не готова была взять и вот так потерять Володю насовсем.
Ей казалось, перед отъездом он обязательно оставит маленькую лазейку в ее жизнь. Не даст себя забыть, не откажется от нее так быстро.
Откуда-то Лота точно знала, что в Москве он задерживаться не станет, что уедет в Иркутск, где пьяный отец и минус сорок. Когда же он не позвонил и через неделю, она подумала: возможно, он в тот же день уехал обратно. К вечеру того дня, когда они сидели на кухне и ели яичницу. Накануне потепления. Днем они болтали, и сухой снег сыпался за окном, словно крупа на газетный лист. Ветер подхватывал пригоршни снега и громко швырял в стекло. А вечером Володя уехал. Наверное, купить билет в Иркутск не так уж трудно. Из Иркутска в Москву труднее, а наоборот - просто. Какой дурак поедет в обледенелом поезде из щедрой Москвы в далекий край, где минус сорок. В такой мороз лучше отсидеться тут, а обратный билет купить можно всегда.
* * *
Вскоре Лота начала готовиться в университет.
Других дел у нее в жизни все равно не было. А сама она между тем была - о, она сама еще как была! Впервые она вполне ощущала свою характерность и неповторимость, и свою яркую огненную душу чувствовала с каждым днем все отчетливее. В Крыму ей была подарена вторая жизнь, и мелочиться она не собиралась. Она просто не имела на это права.
Она ездила к репетитору - серьезному седому дяденьке-профессору. Он жил в маленькой квартире с картонными стенами, толстым кастрированным котом необычайных размеров и пожилой матерью, которая молча ставила перед Лотой в прихожей вельветовые тапки, облепленные белой котиной шерстью. С этим профессором Лота с января и до зрелой весны писала сочинения. В комнате, под строгим контролем кота и матери. На лестнице пахло мусоропроводом, и Лота всякий раз недоумевала: как же так, словесность русская, и вдруг этот липкий тараканий дух. Добиралась она к нему, к своему первому настоящему учителю, не очень-то просто. Сквозь стужу и пургу, мимо усталых после рабочего дня людей с раздраженными лицами и скопления застревающих в снегу автомобилей. На двух подряд троллейбусах, которые, в отличие от автобусов, обычно отвозят людей в центр, но оказывалась она при этом совсем не в центре, а на окраине, где свистел ветер и снег облеплял ее со всех сторон, даже в ботинки с шерстяными носками проникал и забивался в рукава теплой куртки. Но в глуши этого снега - густого, обильного и прямолинейного - хороша была даже окраина, и красные с белом трубы теплоцентрали, и стеклянные новостройки, и автобусные остановки.