Догоняя Птицу
Шрифт:
– Ну и как, получился альбом?
– спросил Коматоз.
– Получился, - ответил Володя.
– Только никто ничего не понял. Там все обыкновенное, такое не снимают, и в этом весь смысл. Народ смотрит и не врубается.
– Я понимаю, - ответила Лота.
Она и правда понимала - так ей казалось: это было уже после приключений на горе.
И вот Володя положил перед ней на кухонный стол клеенчатый альбом. Тот самый. Она перевернула страницы одну за другой. Действительно, странные фото. До того обыкновенные, что от жалости хочется плакать. Вот она, юдоль земная. Нигде Лота ничего подобного не видела. Ей казалось,
Вот значит как: запомнил тот разговор, привез альбом. И тогда Лота поняла, что он не просто так приехал в Москву погостить. Он хочет у нее остаться. За тем и приехал. Зря она надела свитер. Это звучало как приглашение - оставайся.
Она подумала, что легко может получить Володю целиком и насовсем вместе с альбомом, рюкзаком, курткой-аляской. Прямо здесь и сейчас. Он приехал за ее рукой и ее сердцем. Примчался из-за одинаковых лесов и полей, спящих под тоннами медвежьих снегов, которые никогда никто не станет фотографировать. Привез себя, привез альбом, знакомую тельняшку и рюкзак. Чтобы Лоте не было одиноко в дикой и равнодушной Москве.
Он будет писать стихи и картины, если когда-нибудь к ним вернется, в ее комнате при открытом окне и распахнутых шторах - чтобы входило естественное освещение и не пахло растворителем и масляной краской. Но она все равно скоро привыкнет к резкому запаху. Он впитается в постельное белье, в ее одежду и волосы, и постепенно она разучится без него жить. Володя не сбежит к бродягам и отщепенцам. С ним можно уверенно и неторопливо вить гнездо - по травинке, по хвоинке. Это все не сложно представить. Посильным трудом добывать хлеб насущный. Слушать правильную музыку. Ходить в гости самим, приглашать гостей к себе. В русском языке слово "гости" и пассивно, и активно одновременно: в гости приглашают, гостями становятся...
Жевать на кухне яичницу, пока смерть не разлучит Володю и Лоту. Вот что было написано на смущенном, обветренном Володином лице: он хочет сидеть на табуретке и пилить вилкой яичницу, пока смерть не разлучит. Желток лопается и расплывается по тарелке. Володя старательно собирает его кусочком белого хлеба, потом сосредоточенно запихивает в рот хлебную корку, измазанную густо-желтым. Ждет положительного решения. Потому что в противном случае остаются только мороз и Иркутск. А когда в Москве такой мороз - что же делается в Иркутске? Туда ему возвращаться совсем неохота.
Потом спросил, не слышно ли чего про Птицу. Хотел разведать - можно остаться или нет. Лота рассказала, что Птица летом приезжал, прожил в Москве несколько дней и уехал назад в Питер. У него в Москве были какие-то срочные дела - за тем и приезжал. Она еще раньше заметила, как напряжено было Володино лицо, пока он мялся в дверях. Он ведь не знал, одна Лота или нет. Следов Птицы в прихожей не было - ни сапог, ни куртки на вешалке.
И тогда он решил, что можно предложить себя вместо него.
Птицы не было, и быть не могло. Птицы не селятся в благоустроенных квартирах.
Но все равно: остаться Володе было нельзя.
Видишь ли, Володя, в Москве я живу с бабушкой, - сказала Лота.
– С той самой, которой я звонила из поселка в день, когда мы чуть не свалились с горы. Это не моя жилплощадь, я здесь даже не прописана, я временно. Но если хочешь, я могу позвонить друзьям и что-нибудь организовать - вписать тебя куда-нибудь на несколько дней. Он ответил: не надо. У него в Москве тоже есть друзья, и раз так, он поедет к ним. А к Лотиным друзьям не поедет, не за чем ему у них вписываться.
Словно в доказательство ее слов в квартиру вошла бабушка. Любознательно зыркнула с порога в незакрытую дверь.
– Здрасьте, - убито сказал Володя.
– Здравствуйте, - ответила бабушка. И почему-то постояла, внимательно его рассматривая, и как будто покивала головой каком-то своим мыслям, и только после этого начала стягивать пальто.
– Яйца пропали, - ворчала она, войдя за чем-то в кухню и дыша морозом и бесприютностью.
– Это мы такое разве могли представить? Иду - навстречу женщина с яйцами. Я говорю: вы где их брали, гражданка? А она мне: по двести пятьдесят тыщ, вон там, у метро. Прихожу к метро - очередь стоит, а яйца расхватали!
– Ужас, - заботливо поддакивала Лота, хотя проблема исчезнувших яиц волновала ее меньше всего на свете.
С Лотой Володе незачем больше видеться, раз ни альбом, ни тельняшка не помогли. Он вслух ничего не сказал, но она все прочитала на его взрослом лице, где столько всяких букв и знаков - морщинок, бугорков, впадинок. Ей хотелось что-то добавить в свое оправдание, только так, чтобы он не обиделся. Чтобы это прозвучало не намеренно, а будто бы само собой.
Понимаешь, мне нужно учиться. Чтобы на следующий год намотать на шею шарф, надеть новые джинсы и отправиться в университет - слушать лекции про луну и звезды. Я сейчас не представляю, что это за лекции. И что мне делать дальше. Но я не могу принять тебя в свой дом и в свою жизнь. Вот если бы чуть раньше - тогда, наверное, да. А сейчас нет.
Но ведь это и есть самое обидное: когда замешкался, задержался по уважительной причине всего на пару месяцев, и свободное место оказалось занято чем-то расплывчатым и неопределенным - какой-то луной, какими-то звездами. Трап убрали, провожающие смахнули слезу и разошлись по домам. Пристань опустела, и большой корабль на всех парах двинулся в открытый океан - искать континент, который однажды смутно обозначился в густом тумане.
– Это ведь не он?
– спросила бабушка, когда Володя ушел.
– Нет, не он.
– Вот и хорошо, что не он. Этот тебе больше подходит. Брать надо то, что само идет в руки, а что убегает - гнать. Вот и будет тебе хорошо.
* * *
Вместе с Володей в Москву прикатила снеговая туча. Черное небо затянулось светлыми облаками, а утром Лота выглянула в окно и обомлела: деревья, обильно снежась, притворялись волшебным лесом, а не зыбкой рощицей, которую через несколько лет вырубят и выкорчуют, освобождая место под "точечную застройку". К вечеру, одурев от сидения дома, Лота вышла на улицу. Воздух заметно потеплел. Ночь была на подступах, и в воздухе чувствовалась темная горчинка, как привкус кислых бактерий в перестоялом супе. Преобладание синего, контуры быстро утрачивали дневную четкость. Прямоугольники на домостроениях один за другим загорались, нежно - и нервно - вибрируя. Это был город Штор. Содом и Гоморра, распавшиеся на сад, дом и Гоморру: сад и дом - от остановки налево, Гоморра - дальше за пустырем и ломкими от мороза кустами.