Дохлая луна

Лившиц Бенедикт Константинович

Небовесную песнепьяный

На ступенях песнепьянствуют песниянки босиком расцветанием цветанствуют тая нежно снежный ком визгом смехом криком эхом расплесканием с коней утро ранним росомехом на игривых гривах дней со звенчальными звенчалками зарерайских тростников раскачают укачалками грустнооких грустников небовеснит

манит далями распыляя сок и мед завивая завуялями раскрыляет мой полет путь беспутный ветровеющим к песнеянкам босиком я лечу солнцеалеющим таю нежно снежный ком

Алексей Крученых

«Мир кончился. Умерли трубы…»

Мир кончился. Умерли трубы… Птицы железные стали лететь Тонущих мокрые чубы Кости желтеющей плеть. Мир разокончился… Убраны ложки Тины глотайте бурду… Тише… и ниже поля дорожки Черт распустил бороду.

Высоты

(вселенский язык)

е у ю и а о о а о а е е и е я о a e у и e и и e e и и ы и е и и ы

Николай Бурлюк

Трубач

Весной стремительный дождь моет улицы. Бурая вода бежит потоками к разлившемуся Днепру. Струйки шевелят побеги уличной травы. Взнесенные облака ускоряют полет к югу, Солнце дрожит в синих провалах.

Ты, читатель, старый или молодой — рад весне. Открыв утром окно, засматриваешься на вершины провинциальных деревьев, — голубое сияние овило ветви, и птицы на них быстры как первые цветы…

Ты, — идешь в гавань вдыхать запах смоленых и греть свою старую спину…

Ты, — катаешься ни лодка и проводишь ночи в строгом и торжественном воздухе весенних лесов. А ты, — просто сидишь на бульваре и ищешь свою весну в проходящих глазах.

Над дворами, над улицами, над городом стоит эхо.

Это не стук экипажей, не звон колоколов — это дети кричат весне. С каждым лучом, с каждой каплей дождя она нисходит благодатная….

Я же, старый пьяница, тоже ей рад. И когда меня тащат в участок, я, уцепившись за водосточную трубу, срываю ее сустав со стены. Меня несут в ним, — меня — пьяного трубача неисчислимых весен.

Глухонемая

Ветер несет пыль. Сегодня ветрено с самого утра, и пыль повсюду. На подоконнике она ложится звездами, на раскрытой истории Египта заметает пирамиды и храмы. Серой маской покрыла лица глядящих, траву и деревья.

Скрипит раскрытое окно: — все желто и серо; на зубах хрустит песок. Ветер проносит пыль — моя душа глухонемая проводит дни не понимая — напеваю чуть слышно.

В доме убирают. Напрасно, забившись в уголки, улеглась пыль: — ее метут, поливают, вытряхивают, выбивают…

Через цветник с пыльным и весомым запахом, под опадающим боскетом прохожу в сад. С шумом клонятся деревья. Налетая на шипы гледичий и акаций, пробегает первый лист.

В саду метут аллеи — работницы и сторож.

Одна из девушек занозила ногу, а другая вынимает занозу штопальной иглой. Из ранки уже бежит кровь — Моя душа глухонемая проводит дни не понимая. — На грудях потерта кофта и просвечивают бурые сосцы. Я иду дальше а она, ухватив руками ступню, дико смотрит вслед.

Перекатившись через вал дерезы, ветер бежит в поле, мечет колосья и взывает копны. Далеко на самом горизонте вспыхивает он по дорогам, сожигая гарбы и лошадей. Сквозь гул деревьев доносится со степи глухое завывание молотилки. — Моя душа глухонемая проводит дни не понимая. Оторванный от птицы хриплый крик несется сквозь пробитые завесы деревьев. Пыль шурша бежит по сухим дорожкам.

В саду метут аллеи — работницы и сторож.

Девушка завязала ногу красной тряпкой и машет метлой. Я прохожу — Моя душа глухонемая проводит дни не понимая. — Дура! Отойди! Видишь панич идут! — Что Вы на нее кричите, как вам не стыдно! — Ей ничего, барин, — она глухонемая.

Проданный бог

Так изнемогший и бесследный Слежу склоненное светило Иное пламя охватило, Мой взгляд жестокий и бесцветный. Влекусь к спешащим перекресткам, Шепчу кому-то уверенья, И дышит тонкий веер тленья На смех дряхлеющим подросткам. И след на мокром тротуаре Затопчет беглыми ногами Иной купец в угоду даме, Пещась о проданном товаре. И ты, подкупленный возничий, Запутав след в вечернем граде Божественных обличий ради В паноптикум его сведешь.

«Пускай я тихий околодочный…»

Пускай я тихий околодочный Иль в фартуке забытый друг Я слишком трезв для чести водочный Оббив сургуч о серый угол Я знаю пламенем палимый Необожженные уста Их небольшая высота Дала мне рассмотреть земными

«Людей вечерних томное зевание…»

Людей вечерних томное зевание — Я вижу отдаленный брег И чье-то кормчее старание Направит в море лодки бег И парус ветреный увянувши Покрыл измученных людей. И мальчик, с челна в волны прянувши, Пленился холодом грудей.

«Пред деревом я нем…»

Пред деревом я нем: Его зеленый голос Звучит и шепчет всем Чей тонок день, как волос Я ж мелкою заботой Подневно утомлен Печальною дремотой Согбен и унижен. И зрю, очнувшись в поле, Далекий бег зарниц И чую поневоле Свист полуночных птиц.

Ледяные дорожки

Я шел через Тучков мост. Слегка морозило и тонкий снег покрыл мостовую и тротуар. Выйдя на дамбу с Петербургской стороны смотрел на оголенный Петровский парк и однотонно свернувшееся небо.

С моста на мост тянулись вереницы ломовиков, гремели трамваи, мелькали моторы, а извозчики, как тараканы, гурьбой то наезжали, то редели. Деловито спешили чиновники, какие-то господа в истрепанном штатском, сумрачные студенты и курсистки. Мальчики из лавки, разносчики, женщины в драных кацавейках шли бессмысленно и устало. Рядом с подводами, то ободряя и без того старательных лошадей, то сосредоточенно сбивая кнутовищем снежную пыль с грубой обуви, плелись возчики.

Снег нежным туманом скрыл и фасады первых домов и бесконечную улицу. На выбитых прохожими плитах тротуара кое-где блестели длинные замерзшие лужицы, — опасность и недовольство неловкого горожанина. И разносчики и мальчики из лавок при виде ледяного пятна, перед этим безразличные и спокойные, лукаво улыбнувшись, подбегали и, проехав два, три шага, продолжали путь невозмутимые и бездумные. Это, пожалуй, были все молодые, но вот, один из возчиков, с насупленными бровями и спутанной седой бородой, в меховой шапке с распущенными ушами, — оборванный и угрюмый, заторопился и перегнувшись, проскользил ледяную дорожку. Потом, удовлетворенный, сошел на мостовую и снова нависли брови и защетинилась седая борода.