Доказательства существования ада. Свидетельства переживших смерть
Шрифт:
Ужас и отвратительность смерти особенно чувствовал Бунин. В «Жизни Арсеньева» наличие в доме покойника, запах тления человеческого тела, будто все пронизывающий, описаны с особой силой. Уничтожающую силу смерти Бунин показал также в его знаменитом «Господине из Сан-Франциско». Ужасно прежде всего то, что человек, во всяком случае его тело, превращается в вещь, ненужную и такую, что вот-вот станет невыносимой, которую надо будет скорее зарыть, может быть, сжечь или, как это бывает на кораблях, привязав камень, бросить в море.
Священникам случается бывать в гостинице, где одинокий жилец, оказывается, скончался уже 4–5 дней тому назад. В комнате невозможно служить панихиду; надо стоять или в коридоре,
Страшно и то, что вместе с человеком мертвеют его вещи, костюм, платье, недопитый стакан воды, недописанная рукопись и, в особенности, ботинки, сапоги, которым уже некуда идти.
Некоторые скажут, что все здесь отмеченное — это следствие языческого отношения к жизни, к этой жизни; слишком большая привязанность к ней, как, например, у того же Бунина.
Отчасти это верно, но вполне ли? То, что поется в церкви при отпевании, острее всего сказанного. Вспомним слова св. Иоанна Дамаскина: «Плачу и рыдаю, егда помышляю смерть, и вижду во гробех лежащую, по образу Божию созданную нашу красоту, безобразну, безславну, не имущую вида», или дальше: «…Приидите, внуцы Адамовы, увидим на земли поверженнаго, по образу нашему все благолепие отлагающа, разрушена во гробе гноем, червьми, тьмою иждиваема, землею покрываема».
Не естественно ли при этом постараться скрыть уродство смерти? Прихорашивание смерти еще больше подчеркивает ее безобразие. Во Франции похоронных дел мастера всегда прилично одеты, вежливы, манерны, подобны дипломатам, придворным… А в Америке, говорят, покойников отправляют в особые мастерские, где их гримируют под живого и приукрашивают. Затем возвращают домой, и собираются вокруг гроба близкие люди и гости, угощаются и будто даже пьют коктейль.
Но ужас смерти не только в телесном разложении, исчезновении. Гораздо мучительнее — это разлука. Правда, как недавно выразилась в одном прекрасном частном письме одна христианка, вся наша жизнь есть цепь разлучений и разлук. Но разлука при смерти, по крайней мере на первый взгляд, представляется окончательной, а за ней следует постепенно, почти еще более невыносимое, хотя и не остро переживаемое, забвение. Об этом в чине отпевания находим также пронзающие сердца слова: «Приидите, последнее целование дадим, братие, умершему…», «Кое разлучение, о братие, кий плач, кое рыдание… целуйте бывшаго вмале с нами… во тьму вселяется, с мертвыми погребается и всех сродников и другов ныне разлучается».
Но мало и этого: перед лицом смерти становится ясным, что вся жизнь наша пронизана ею… Самое время есть постоянная смерть, и, как
отмечает, например, Н. О. Лосский: «Смерть человека есть только один из самых ярких примеров постоянной смертности…» Ведь все уходит в прошлое. Об этом также находим слова Дамаскина: «…воистину суета и тление, вся житейская… вси бо исчезаем, вси умрем… Воистину суета вся человеческая».
Индуисты и буддисты, зная это, заключили, что жизнь всего мира это только марево, игра воображения, и что поэтому следует искоренить в себе самое желание жизни, и тогда это гибельное марево, фантазия, магия прекратится… А что будет вместо этого? Это неясно… нирвана, некоторое растворение всякой личности в чем-то, что есть, конечно, покой и некая правда… Но жизнь ли это или смерть? На это пессимистичные религии и философии ясного ответа не дают… Во всяком случае, для них не существует личного Бога, так как самое наличие личности и есть для них причина мучительного марева, что мы зовем жизнью. Справедливо многие мыслители называют буддизм атеистической религией. Причина заблуждения этих религий, вероятно, в том, что они не различают понятий личности (открытой) и индивидуальности (самозамыкающейся).
Эту пронизанность смертью нашей жизни, как мы видели из приведенных выше богослужебных текстов, сознают и христиане. Хорошо об этом написал в свое время в своей книге «La verite scan-daleuse» кардинал Даниелу: «Нынешняя жизнь это уже смерть, поскольку она обречена на смерть… То, что мы называем смертью… это лишь постоянное состояние разложения, достигшее высшей меры. Отцы Церкви… видели в нашей смерти образ любви Божией, так как она препятствует бессмертности смерти. Если дело касается надежды бесконечно продолжать жизнь в ее нынешнем состоянии мертвенности, это не что иное, как стремление пребывать в аду. Наше несчастье глубже, чем мы обычно это представляем… Человечество находится в плену смерти, и это страшнее всех экономических и социальных уз. Пессимисты правы, сознавая, что для человека нет возможности найти выход своими силами из трагического положения, но они не правы, предполагая, что никакого выхода нет… Настоящая жизнь это та, когда человек в его целостности преодолевает биологическую свою порчу силою божественных энергий… Но победа над князем смерти и тьмы принадлежит только Христу… Подлинная жизнь это жизнь по Евангелию, движимая Духом Святым, Духом Любви».
Вопреки всему сказанному об ужасе, даже позоре и оскорбительности смерти для человека и для всего творения, все же в данных условиях она необходима и обладает своей ценностью не только потому, о чем так верно напомнил Даниелу, но и потому, о чем особенно хорошо писал Бердяев. Смерть необходима еще как некоторое высокое мерило всякой ценности. Ею измеряется любовь верность, мужество, бесстрашие и также надежда и вера… Только через добровольное принятие смерти насильственной или «естественной» измеряется вера в
Божию всеблагость, в обещание вечной жизни: «В руки Твои предаю дух мой!»
Но некоторые формы нашей жизни, а именно жизни греховной, совершенно невыносимы, если не знаешь, что когда-либо их не пресечет смерть. Просто невозможно желать бесконечного существования, скажем, концентрационных лагерей, да и всех насилий, оскорблений человеческой свободы и достоинства… Это все уже хуже смерти… И особенно нестерпимо для человека наличие чего-то подобного в нем самом…
Итак, смерть ужасна во всех отношениях, но в условии нашей пораженной греховной порчей жизни, она в некоторой мере необходима и может даже быть прекрасной. Это смерть мучеников, святых и героев… Но и это не может понастоящему оправдать смерть. Мы, христиане, твердо знаем, что «Бог смерти не создал» и что «последний враг истребится смерть».
Да, этот враг, настоящий враг обессмысливает все. В наш век полетов на Луну и, имея уже довольно точное представление о других планетах, нельзя не ужаснуться отсутствию жизни, то есть наличию смерти, царящей в нашей планетной системе, кроме как на земле, где еще гнездится хрупкая жизнь… Не жутко ли думать о мириадах холодных или нестерпимо раскаленных мертвых тел, крутящихся в мировом пространстве?
Про наше Солнце, дорогое наше солнышко, которое мы не можем не любить, наш замечательный поэт Фет гениально сказал «…мертвец с пылающим лицом»…
Но так ли ужасна смерть, когда мы, верующие, знаем, а неверующие могут все же это представить, что существует или может существовать еще нечто неизмеримо худшее, чем смерть, это смерть вторая: полное, но длящееся отлучение от Бога — Источника жизни. Вот печать и этой угрозы лежит на всей вселенной, и поэтому всякая радость наша носит в себе неисцелимую рану: «Какая житейская сладость пребывает печали непричастна, такая ли слава стоит на земли непреложна?» Но в этих горьких словах уже просвечивает желание и даже надежда видеть, осязать другую, уже немеркнущую славу. О ней говорит все Божественное Откровение; если мы приникнем умом и сердцем тому, что сказано в книгах Священного Писания мы все это узнаем…