Доктор Торн
Шрифт:
Так решил доктор, но, как это часто случается, обстоятельства внесли свои коррективы в его планы. На протяжении десяти-двенадцати лет никто не слышал о Мэри Торн. Память о Генри Торне и его трагической смерти угасла, а вместе с ней и интерес к ребенку, чье рождение связывали с трагедией. И вот, спустя двенадцать лет, доктор Торн во всеуслышание объявил, что к нему приезжает племянница – дочка давно умершего брата – и отныне будет жить в его доме. Как он и предполагал, никто не заговаривал с ним на эту тему, но слухи, разумеется, ходили. Трудно сказать, всплыла ли правда, но скорее всего, нет. Во всяком случае, один человек точно ни о чем не догадывался. Ни разу кровный родственник племянницы не побеспокоил доктора Торна расспросами. Ему и в голову не пришло, что Мэри Скатчерд
Одному-единственному другу, только одному преданному человеку доктор поведал всю правду о своей девочке – сквайру Грешему, пояснив, что этот ребенок не имеет права общаться с детьми Грешемсбери. Доктор также добавил, что подробности рождения Мэри следует сохранить в тайне.
Сквайр позаботился, чтобы никто ничего не узнал и все относились к Мэри Торн, игравшей и учившейся вместе с его детьми, так, будто она ничем от них не отличалась. На самом же деле сквайр любил Мэри даже больше других детей, а после случая с мадемуазель Ларон заявил, что готов немедленно посадить ее на скамью мировых судей, чем вызвал острое недовольство леди Арабеллы.
Жизнь продолжалась, не требуя сложных размышлений, до тех пор, пока сегодня, в двадцать один год, племянница не спросила прямо о своем положении в обществе и о том, из какого сословия должен быть ее муж, если она надумает вступить в брак.
И вот сейчас доктор Торн медленно шел по саду, пытаясь понять, не ошибся ли в чрезмерной заботе о своей Мэри. Что, если, пытаясь вырастить леди, он создал ей тепличные условия и лишил девочку всех законных прав? Что, если в результате она не сможет органично вписаться ни в одно сословие? Насколько правильным было его решение жить вдвоем? Не обладая даром копить и преумножать деньги, доктор Торн по-прежнему оставался далеко не богатым. Да, он смог обеспечить племяннице комфортный быт и, несмотря на конкуренцию со стороны коллег – докторов Филгрейва, Сенчери, Рирчайлда и прочих, – зарабатывал вполне достаточно для удовлетворения скромных потребностей, но у него не было, как у других, более практичных глав семейств, счетов в банке под три процента, на которые Мэри могла бы жить после его смерти. Правда, не так давно он застраховал свою жизнь на восемьсот фунтов – только эта скромная сумма обеспечивала будущее племянницы. С данной точки зрения насколько разумно решение сохранить тайну о столь же близких родственниках со стороны матери, как сам он – родственник со стороны отца? А ведь на том берегу, где когда-то процветала абсолютная бедность, теперь царствовало абсолютное богатство.
Его решение взять девочку себе разве не избавило ее от самых тяжелых условий жизни: унижений работного дома, презрительных насмешек законнорожденных обитателей приюта? Разве не стала Мэри его любимицей, не принесла сердечное утешение, счастье и гордость? Так должен ли он раскрыть ее существование другим, чтобы девочка получила возможность разделить богатство, а вместе с ним грубые манеры и развязное общество неведомых ныне родственников? Он, никогда не поклонявшийся богатству ради самого себя, презиравший золотого идола и всегда учивший презрению Мэри, должен ли он при первом же возникшем искушении признать несостоятельность своей жизненной позиции?
И все же кто захочет жениться на бесприданнице неведомого происхождения, если она не только принесет в семью свою бедность, но и передаст детям дурную кровь? Для него самого – доктора Торна, уже создавшего карьеру, обладавшего собственным именем и прочным положением в обществе, – не составляло труда придерживаться взглядов, противоречивших мировой практике, но имел ли он право распространять их на племянницу? Захочет ли кто-то жениться на такой девушке? С одной стороны, воспитание и образование мешало Мэри найти избранника среди равных по рождению, а с другой – доктор в этом не сомневался, – она никогда не ответит на чувства мужчины, не поставив его в известность о том, что точно знала или хотя бы предполагала о своем происхождении.
Не был ли сегодняшний вопрос продиктован возникшей сердечной склонностью? Не родилось ли в
Так тяжело и печально размышлял доктор, медленно шагая по дорожкам сада.
Глава 8
Брачные перспективы
Не следует забывать, что разговор Мэри с молодыми леди Грешем и Де Курси в Грешемсбери произошел дня через два-три после провозглашенного Фрэнком великодушного предложения руки и сердца. Мэри твердо решила относиться к пылкому признанию как к легкомысленной мальчишеской выходке и никому о ней не сообщать, но сердце билось, как птица в клетке, гордость переполняла, и в то же время мисс Торн понимала, что должна склонить голову перед другими, куда более значительными персонами. Не имея собственного имени, девушка неизбежно испытывала суровый, непреклонный антагонизм демократа по отношению к претензиям тех счастливцев, кого судьба наделила ценностями, которых сама она была лишена. Да, в душе жило некое противоречие, и все же больше всего на свете Мэри желала добиться права открыто выражать презрение, с гордостью говорила себе, что творение Господа – будь то мужчина или женщина – внутри нагое существо, наделенное живой душой. Все остальные свойства – не более чем одежда, неважно кем сшитая: простым портным или королевским мастером. Разве ей не дано поступать так же благородно, любить так же верно, поклоняться Богу небесному с той же безупречной верой, а Богу земному – с той же истинной преданностью, словно кровь наполнила жилы, пройдя через десятки поколений безгреховно рожденных предков? Так Мэри говорила себе, ясно сознавая, что, будь она мужчиной – например, достойным наследником Грешемсбери, – ничто не заставило бы ее осквернить родословную своих детей союзом с женщиной низкого происхождения. Она чувствовала, что если бы оказалась на месте Августы Грешем, то никакой мистер Моффат со всем своим богатством никогда бы не добился ее руки, если бы не смог представить отягощенное несомненным благородством генеалогическое древо.
Вот так, пребывая в состоянии войны с собственным сознанием, Мэри Торн вступила на путь борьбы с предрассудками общества – теми предрассудками, которые сама любила всей душой.
Но действительно ли исключительно из-за отсутствия высокопоставленных родственников надо отказываться от прежних привязанностей и симпатий? Следовало ли прекратить с девичьей искренностью подруги открывать сердце навстречу Беатрис Грешем? Неужели не оставалось ничего иного, кроме как расстаться с Пейшенс Ориел и быть изгнанной – точнее, самой себя изгнать – из различных девичьих компаний прихода Грешемсбери?
До сих пор суждения и взгляды Мэри Торн на то или иное событие обладали не меньшим весом, чем мнение Августы Грешем, и выражались столь же открыто и часто, во всяком случае, когда рядом не было молодых леди Де Курси. Неужели отныне обычаю суждено прерваться? Дружеские чувства росли и крепли с раннего детства, а потому никогда не вызывали вопросов. И вот сейчас сама Мэри Торн поставила их под сомнение. Действительно ли предстояло обнаружить, что занимаемое положение фальшиво и должно измениться?
Такие мысли владели сознанием Мэри, когда она решительно отказалась стать подружкой невесты на свадьбе Августы Грешем и когда предложила подставить собственную шею, чтобы Беатрис на нее наступила; когда бесцеремонно выпроводила из комнаты леди Маргаретту и высказала собственное мнение насчет грамматической конструкции слова «humble» – смиренный, униженный, низкий. Такие чувства владели душой в тот момент, когда Фрэнк Грешем придержал для нее дверь столовой, а в ответ она отказалась пожать ему руку.