Доктор Вера
Шрифт:
— Худо, ой худо живут люди! С голоду пухнут, с простуды мрут,— рассказывала Зинаида о своей вылазке.— Что на улице, что в спальнях — один мороз.
— А душа-то, чай, не замерзает, душе, ей ни холод, ни зной не страшен,— частила тетя Феня.— Тронь нашу сестру за душу — она и раскроется. Сказано ж в писании: «Рука дающего да не оскудеет...» Дадут, истинный бог, дадут.
По нашему плану каждая женщина пойдет туда, где жила, где ее знают и не заподозрят в каком-нибудь корыстном побирушничестве. Я тоже вызвалась было идти, но все трое воспротивились: «Вам нельзя».
— Матка — она должна в улье сидеть. Ей из улья вылетать невозможно. Без нее вся семья пропадет,— категорически заявила тетя Феня.
На посту мы оставили Антонину:
Теперь немножко о наших продовольственных делах — ведь тоже выкручиваемся. Запасы, отысканные под завалами, хотя и отсырели, но дают возможность хоть как-нибудь кормить людей. А это главное. Наши ходили за город, туда, где под снегом лежат битые лошади. Нашли. Раскопали. Пилой отделяли от туш мясистые части. Привезенную на санях мороженую конину посолили. Кадок, конечно, не было, Куски погружали в ванны, которых в развалинах сколько угодно. Так что теперь наш знаменитый «суп рататуй» варится с мясом.
Крупа и горох сильно засорены мышиным пометом, но Мария Григорьевна заставляет всех, кто может, перебирать крупы, и вот теперь в иной час палаты представляют странное зрелище: все, и женщины и мужчины, сидят на койках над тарелками и выбирают черные катышки. Не работают лишь те, у кого повреждены руки или кому мешают глазные повязки. Особенно потешно смотреть на Сухохлебова, который делает это очень серьезно, насадив очки на длинный нос. Вид у него при этом задумчивый, сосредоточенный, какой, вероятно, бывал, когда он обдумывал над картой какую-нибудь военную операцию. Углубившись в это занятие, он что-то бормочет, о чем-то сам с собой спорит, в чем-то сам себя убеждает, и слышно: «М-да... Ну что ж... Бывает, бывает... Так, правильно... А может...» Но мы к этой его манере привыкли, даже не замечаем.
Я уж тебе говорила, что Сухохлебов человек сосредоточенный, немногословный, но при всем том очень любит смеяться. Смеется сочно, громко. Например, сегодня утром его «хо-хо-хо» вдруг раскатилось по всем палатам. Что такое? Лежит и грохочет. Возле него Домка тоже весь трясется и даже визжит от смеха, а рядом Сталька, смущенная, надутая.
— В партизаны... Почему не ушел в партизаны? — басит Сухохлебов — и опять «хо-хо-хо».
Первопричиной всему тетя Феня. Она ведь у нас умница. Глядя на нее, ты нипочем не поверил бы, Семен, что эта деятельная, болтливая старуха — бывшая монашка из разбежавшегося монастыря. Когда-то, в двадцатые годы, пришла она к нам в Больничный городок проситься на работу. Профессия «монашка» не очень-то украшает анкету. Были, конечно, возражения, но Кайранский, старик с характером, настоял на своем, взял на свой страх и риск. И не ошибся. Человеком она оказалась смышленым, исполнительным, добрым. Набожность ее выражается разве лишь в том, что она к месту и не к месту тычет разные божественные пословицы и поговорки. У себя под подушкой хранит иконку богоматери и крестик с распятием Иисуса. Мы уже привыкли и знаем, что, когда все засыпают, она достает этих своих богов и потихоньку молится. И вот Сталька, оказывается, нашла этот крестик и пристала к старухе,— кто, что да почему? Что такое боженька, она, несмотря на все богословские усилия тети Фени, так, кажется, понять до конца и не смогла. Разве советскому ребенку все эти сказки объяснишь? Волшебник? Нет. Фокусник? Нет. Учитель? Нет. Не понимает — и все. Ну старуха и решила, так сказать, все осовременить. Дескать, жил-был такой хороший молодой человек, единственный сын у матери, родился без отца.
— Как Василек у тети Зины? — спросила Сталька, тут же переведя все в практический план.
Старуха смутилась.
— Ну, вроде бы так. Был у него отчим, плотник...
— Стало быть, он из рабочих? Пролетарского происхождения?
— Ну ладно, скажем, из рабочих,— опять согласилась тетя Феня и начала рассказывать, что стоял он за бедных, что агитировал людей против богачей и что богачи, договорившись с римскими оккупантами...
— С фашистами? — не унималась Сталька.
— Ну, ну, с фашистами тогдашними, ладно... Видели они, что простой народ за ним пошел,— испугались. Продал его один стрекулист, Иудой звали. Ну, полицаи тогдашние его арестовали, а комендант велел прибить его к кресту.
Эта версия Стальку удовлетворила. Но хитрый этот лисенок почувствовал: что-то тут все-таки не то. И вот сейчас подошла к Сухохлебову и спрашивает:
— А почему он не ушел в партизаны?
— Кто?
— Да этот самый дядька, Христос... Организовал бы отряд и показал бы им...
Вот, оказывается, они и потешались над этим новым богословским толкованием. Ах, Семен, ну и ребята у нас!.. Это как-то напомнило мне, как Домка, когда он такой же крохой был, помнишь, озадачил тебя вопросом: «Па, что такое эпископ?» Ты удивился: «Эпископ»? Что это за слово такое? Где ты его взял?» А он: «По радио сказали. Вот микроскоп знаю: это когда что-нибудь маленькое смотреть. Телескоп — когда на звезды. А вот для чего же «эпископ»? Мы оба думали, думали. Наконец ты спросил: «Да что же по радио-то говорили?» А Домка: «Эпископ Кентерберийский и что-то там еще». Помнишь это? Ты еще потом об этом всем рассказывал. Ну так вот, тогда «эпископ», а теперь Иисусу Христу предлагается партизанить...
Да, кстати, у Сухохлебова родилась смешная и, кажется,
совсем неглупая идея. Утром Иван Аристархович принес еловую ветку, подобранную где-то на дороге. Поставил ее в пузырьке на тумбочку Сухохлебова. Сталька увидела — раскудахталась: «Какая красивая веточка, как хорошо пахнет!» Стала вспоминать елки, на которых танцевала. Так вот и пришла мысль: устроить у нас елку. Ни больше, ни меньше!
Я было подумала — он шутит: в наших подвалах, в оккупированном городе... да вы что, друзья мои, с ума сошли, но Сталька ходила за мной и скулила: «Ма, елку! Ма, елку!» Домик басит: «Ма, разреши». Сухохлебов улыбался:
— Товарищ начальник, поддерживаю их ходатайство.
— Ну где же вы возьмете-то ее?
— Найдем.
— А чем украсить?
— Придумаем.
Ну что с ними сделаешь! Разрешила. Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало. Думала — пошумят, посуетятся, помечтают и бросят.
И что же ты думаешь, Семен? Начали действовать. Деревце упросили достать вездесущего Мудрика. Я не видела его с тех пор, как тогда встретилась с ним в комендатуре, но догадываюсь, что он у нас бывает, во всяком случае побывал, потому что Сухохлебов однажды вдруг спросил меня:
— Какое же все-таки впечатление осталось у вас от нового военного коменданта? Что за человек? Это важно знать.
Вопрос удивил. Ведь я ему давно рассказывала.
— Так, старый тюфяк. Язва желудка у него.
— Насчет язвы — не знаю, а вот что тюфяк — тут, к сожалению, ваш диагноз неправилен, доктор Вера,— задумчиво ответил Сухохлебов.— Ошибаетесь. Это умный, твердый, злой враг.
— А вы откуда знаете?
— Сорока на хвосте принесла.
И эта самая сорока возникла почти сразу же после этих слов из-за ширмы, которой мы отделили койку Сухохлебова. Мудрик, как всегда, появился неожиданно. Он, вытянувшись, словно на нем были не обноски с чужого плеча, а строгая морская форма, весело доложил:
— Старшина Мудрик явился, товарищ полковник.
— Являются ангелы на небе, а старшина Мудрик прибыл,— поправил Сухохлебов. И легкая улыбка осветила его лицо. — Вам поручается особо важное задание насчет елки.
Мудрик почему-то смутился, вопросительно взглянул на Сухохлебова и, как мне показалось, повел глазами в мою сторону.
— Виноват, не понял.
— Елку, деревце. Хотим здесь праздник для раненых организовать.— И он показал на таз, куда были уже собраны пузырьки, мензурки, какие-то пуговицы и пряжки,— словом, все, что могло в наших условиях блестеть и сверкать. Сталька с Домкой ко всему этому добру уже привязали ниточки.— Видите, Мудрик, какие у нас сокровища. А самой елки нет.