Доктора флота
Шрифт:
— Ты куда собрался? — удивилась Тося.
— В общежитие, — объяснил Миша. Проклятая неуверенность опять сковала его словно обручами. — Тебе нужно отдохнуть…
Он стоял у порога, держа шинель в руке и не надевая ее, испытывая досаду на себя, чувствуя, что делает и говорит совсем не то, чего ждет от него Тося.
— Может, нам не следует спешить с тобой? — продолжал он. — Я понимаю, ты устала от войны, тебе хочется тепла, любви. Я не хочу воспользоваться этим и испортить твою жизнь… — Миша умолк, надел фуражку, посмотрел на сидящую у стола с удивленным лицом Тосю, подумал с отчаянием: «Болван, что я опять нагородил ей?».
— Дурачок ты, — сказала Тося, вставая. — Ты же у меня самый умный,
— Ты уверена, что не ошибаешься? — спросил Миша, еще не до конца веря Тосиным словам и растерянно улыбаясь.
— Уверена, — сказала Тося.
Тогда он швырнул шинель на пол и шагнул навстречу…
Весной умер отец. Это случилось в мае, когда было уже тепло, буйно цвела сирень, базар был завален редиской и зеленым луком, а госпитальные больные тайком пробирались сквозь дыру в ограде на пляж, расстилали на камнях застиранные байковые халаты и лежали, с наслаждением затягиваясь недавно выданным трубочным табаком.
У Зайцева произошел второй инфаркт с отеком легких и коллапсом, и ничто не могло его спасти. Миша срочно выехал в Москву. Похоронили отца на Новодевичьем кладбище. Было много народу. Пришли жившие в Москве его товарищи, ученики, Александр Серафимович Черняев. Хорошие слова сказал маршал, командующий фронтом. После похорон Миша увез мать к себе. Он всегда помнил мать коротко стриженой, темноволосой, с твердыми складками в углах маленького рта. Она была властной, решительной, даже деспотичной. Привыкла все вопросы в семье решать самостоятельно. Отца она считала слабохарактерным, непрактичным, любила повторять: «Что бы ты, Антон, делал без меня?» Отец улыбался, говорил: «Пропал бы, Лидуша», — и целовал ей руку.
Восемнадцати лет мама закончила в Ельце школу, хотела поступить в медицинский институт, но внезапно заболела открытым туберкулезом легких. В маленьком городке трудно сохранить тайну. Из дома в дом поползло — чахотка. Все отвернулись от нее — подруги, знакомые, поклонники. Отчаянию не было предела. Вспоминала «Травиату», целыми днями сидела у окошка, плакала. Старенький доктор Ангиницкий делал поддувания. Весной бабушка продала золотые часики, пианино и по совету Ангиницкого поехала с дочерью в Крым. Там, на набережной, на скамейке у старого платана, мама познакомилась с отцом. Он был старше ее лет на пятнадцать, жил в Ленинграде, работал врачом. Однажды, когда они гуляли поздно вечером в парке, он попытался ее обнять. Мама отскочила, как ужаленная, закричала испуганно:
— Не прикасайтесь ко мне! Я туберкулезная!
Папа успокоил ее, пообещал, что вылечит, что она обязательно закончит институт. Он так хорошо говорил и так смотрел на нее, что она поверила. Тут же в ялтинском загсе они расписались.
Еще недавно мать хорошо выглядела, тщательно следила за собой. Сейчас ее трудно стало узнать. Она похудела, почернела, почти не спала по ночам. Миша часто видел, как в ее больших глазах стоят слезы. Только теперь она поняла, что значил в ее жизни муж. Без него все потеряло смысл. Жить стало неинтересно. Она не хотела работать, даже читать, только подолгу сидела у моря, глядя на белопенную линию прибоя. Тося не понравилась ей с первого знакомства и она сразу сообщила об этом Мише.
— Малоинтеллигентная, невоспитанная, откровенно чувственная, — сказала она, брезгливо скривив рот. — Я надеялась, что мой сын найдет себе более подходящую пару.
Тося старалась не обращать внимания на открытую неприязнь свекрови, Миша порой дивился терпению и такту, с какими она переносила колкие замечания и иронические усмешки. Тося ухаживала за ней, как за больной — старалась готовить те блюда, что любила свекровь, ни разу не позволила себе вспылить, ответить грубостью. Но ничего, никакие Мишины слова и Тосины дела не могли поколебать мать, растопить лед неприязни. Миша жалел жену, обещал еще раз поговорить с матерью.
— Не думай обо мне, — успокаивала его Тося, обнимая и целуя. — Не век же нам жить вместе. Я молодая, у меня нервы крепкие. Потерплю.
Последнее время мать часто говорила об отъезде в Москву, где у них теперь была квартира, или в Ленинград к сестре покойного мужа тете Жене. Куда ехать — она еще не решила.
По утрам Миша просыпался от яркого солнца, бьющего в единственное маленькое окошко. За окном росли желтые мальвы и настурции. Над ними всегда жужжали пчелы. Было слышно, как лениво бьет о берег прибой. Миша хватал полотенце и бежал к воде. Эти полчаса у моря были самыми приятными минутами дня. А потом начиналась тоска. Делать было нечего. За все время поступил только один серьезный больной. Начальник госпиталя настаивал, чтобы его перевели в главный госпиталь в Севастополь. Но Миша решительно воспротивился, больного оставили на месте и он поправился. Но это было уже давно, четыре месяца назад. От неинтересной работы, домашних неурядиц появилась вспыльчивость, раздражительность. Миша стал плохо спать. Иногда среди ночи он просыпался, лежал с открытыми глазами, потом выходил на крыльцо и долго сидел там, глядя на звезды. Одна вслед другой они падали в черную воду. Проходил час, второй. Начинали розоветь облачка, отогретые утренним солнцем. Просыпались птицы. Их голоса звучали особенно громко.
Он думал, что делать дальше. Месяц назад, как и было условлено в Академии, он подал по команде рапорт о зачислении его в адъюнктуру на кафедру нервных болезней. Но рапорт быстро вернулся со странной резолюцией начальника медико-санитарного отдела Черноморского флота: «Мало служит на флоте».
— А сколько же, по его мнению, я должен прослужить, чтобы иметь право держать экзамен? — вслух недоумевал Миша. — Ведь я мог поступить сразу после окончания.
Это неожиданное препятствие следовало, не мешкая, преодолеть. Нельзя допустить, чтобы так глупо пропадало время. Он молод, здоров, полон сил и должен приносить пользу людям. В конце концов, ради этого он учился…
Добролюбов умер в двадцать шесть, а сколько сделал! Ему уже двадцать три, а он не только ничего не сделал, но даже не знает, как быть дальше.
Начальник военно-морского госпиталя казался Мише человеком малоинтеллигентным, ограниченным. Все свободное время он проводил на огороде. Даже на службе он был занят огородными делами — в кабинете часто стоял опрыскиватель, лежали удобрения, черенки кустов. Мише казалось диким, что врач, интеллигентный человек, может все помыслы сосредоточить только на крохотном кусочке земли, не интересуясь ни специальностью, ни чтением, ни спортом. Вероятно поэтому он позволял себе разговаривать с начальником чуть высокомерно, подчеркнуто громко спрашивал у него в кабинете: «Разрешите идти?» и поворачивался, как солдат на строевом плацу.
Однажды, когда мать в очередной раз несправедливо обидела Тосю и та проплакала всю ночь, Миша пришел на службу особенно взвинченным; перед началом офицерских занятий начальник госпиталя сказал:
— Товарищ Зайцев, принесите графин с водой.
И вдруг Миша взъерепенился, встал на дыбы, как плохо объезженная лошадь, покраснел, как кумач праздничного флага, и резко ответил:
— Я вам не холуй!
Пять минут спустя он понял, что был неправ, что просто сдали нервы и он сорвался, но, несмотря на советы сослуживцев, извиняться не стал. Начальник госпиталя ничем обиду свою не выказал, графин с водой принес сам, но после этого разговаривал с Мишей сугубо сухо и официально.