Долг ведьмы
Шрифт:
Полина с удовольствием потягивается, затем медленно садится, спускает босые ноги на пол, смотрит в упор на меня, морщится, демонстрируя отвращение, окидывает взглядом накрытый стол.
– Благодарность? – медленно произносит сестра, облизывает нижнюю губу, как будто, только что попробовала это слово на вкус. – А тебе не кажется, что это ты должна быть мне благодарной. За то, что я, краснея от стыда, таскаю тебя к своим друзьям, лишь бы ты не сидела в одиночестве и не хныкала. За то, что возвращаюсь домой в самый разгар вечеринки, как только ты начинаешь звонить и ныть мне в трубку. За то, что живу с тобой и терплю твои замшелые проповеди о пользе образования
Встаёт, открывает шкаф, достаёт потёртую синюю спортивную сумку, и я холодею от ужаса. Внутри меня всё вибрирует, язык прилипает к нёбу, горло сжимается.
– Меня достала твоя мелочная забота, стремление держать возле себя. Я не хочу убивать молодые годы на твою кислую физиономию. Да, ты калека и найти себе пару никогда не сможешь, но согласись, это- не моя проблема. Каждое её слово звучит чётко, ровно, увесисто, словно комья могильной земли падают на деревянную крышку гроба. Гроба, в котором похоронены наши отношения, наше счастье. Вечерние прогулки вокруг здания детского дома, когда её маленькая ладошка так уютно лежала в моей руке, наши мечты о собственном доме, моё поступление в училище, её приезды ко мне в общагу, получение диплома, съёмная квартира. Как же Полинка радовалась, когда я забрала её и объявила, что теперь мы будем жить в этой квартирке вдвоём. Вечерние чаепития и просмотры фильмов, прогулки в парке, поездка к морю. Неужели она готова похоронить всё то хорошее, что было с нами?
В раззявленную пасть сумки летят рубашки, сарафаны, баночки и бутылочки, спортивный костюм, пара брюк. Из самых недр шкафа Полинка вынимает свитер, купленный мной на прошлый день рожденья, спешно натягивает, прямо поверх домашней футболки, наклоняется ко мне, нависает, вонзаясь в самую мою душу острыми холодными кинжалами своих безжалостных глаз.
–Ни погулять, ни расслабиться, ни нормально сексом заняться. Меня тошнит от твоего кудахтанья: « Ах, Полина, куда ты пропала, уже темно, я так волнуюсь!» «Ах, Полина, на улице холодно, надень куртку». «Ах, Полина, пойдём скорее домой, завтра рано вставать!» Друзья надо мной смеются, звать не хотят, боятся, что ты увяжешься. А Тимка выдвинул условие: «Либо я, либо, сестрица- калека с тухлой рожей». Прости, но я выбираю не тебя. Мне жить хочется, а не существовать!
На последних словах происходит взрыв её ярости. Полина с силой пинает стол. Тот звенит, накреняется. Обрубки свечей, бокалы, вилки, горшки с нетронутым, уже успевшим остыть рагу летят на пол.
– Это конец! Конец! – набатом бухает в голове.
Тело деревенеет. Бестолково открываю и закрываю рот. А сестра легко подхватывает сумку, словно та ничего не весит, и направляется к двери.
Плетусь за ней, чувствую, как подо мной качается пол, как надвигаются стены, как воздух сгущается, не давая идти, мешая приблизится.
– Не смей выходить из квартиры! – шепчу в спину, обтянутую тканью зелёного свитера. – Только попробуй, Полина. Слышишь?
Плевать на гордость, на слёзы, на кривящиеся, от желания разрыдаться, губы. Главное, чтобы она осталась, не бросал одну в холодной квартире, в этой синеве октябрьских сумерек. Она смысл моей жизни, единственный родной человек, моя отрада. Я живу ради неё, для неё. Без сестры мне ничего в этом мире ненужно. И я не дам ей уйти!
Полька поворачивается, и в душе вспыхивает маленькая искорка надежды. Неужели, она испугалась, неужели сейчас бросит на пол сумку, прижмётся ко мне, будет просить прощения, как когда-то в детстве, и я прощу, конечно же. Мы разрыдаемся с ней, громко и облегчённо, как две дуры, а потом сядем за стол и разрежем, наконец, злосчастный пирог.
–И что же ты сделаешь, позволь узнать? Как накажешь? – губы сестры растягиваются, и впервые, её улыбка кажется мне уродливой, гадкой. – Заплачешь? Устроишь бойкот? А может, ты на сей раз придумала нечто новенькое? Ну, давай, начинай уже кукситься и шмыгать носом!
Последние слова Полина выкрикивает мне в лицо. Я морщусь от мерзкого запаха дешёвого пойла, а сестра смеётся. Громко, зло, вызывающе.
– Ты готова предать меня ради какого-то придурка? Меня? Свою родную сестру? Ты- свинья, Полина! – едва шевеля губами, произношу я. Понимаю, что делаю только хуже, что говорю не то и не так, что сейчас нужны другие слова. Но какие? Есть ли такие слова, способные остановить уже сорвавшуюся и стремительно несущуюся вниз лавину?
– Прекрати, Илусь!
Так меня никто не называл, да и не знал никто об этой вариации моего имени. Только мама. И я беспомощно хватаюсь за эту соломинку, в душе расцветает надежда. Ведь, случайно оброненное, внезапно всплывшее из глубины прожитых лет моё детское имя, свидетельство того, что сестра помнит, и глухую деревню, в которой мы жили, и маму, и отца с бабушкой, и то, как мы были счастливы.
На мгновение её лицо озаряется прежней, добродушной, такой знакомой, такой родной улыбкой. До боли, до зуда в ладонях хочется встать на цыпочки, дотянуться до, торчащих в беспорядке, светлых волос, провести ладонью, ощутив приятное покалывание.
– Прекрати, – вновь повторяет она, уже твёрже и громче. – Это ещё большой вопрос, кто из нас свинья. Я, желающая строить свою жизнь по собственному усмотрению, или ты, страшащаяся одиночество и навязывающая мне своё общество и свои законы? И, если тебя это успокоит, то знай, на работу я устроилась, сама себе могу оплатить и обед, и развлечения.
Она уходит, а я валюсь на диван и, больше не сдерживаясь, реву.
Что может быть жальче накрытого на двоих стола с нетронутым ужином и оплывающими свечами? Наверное, только невостребованный, ненужный подарок, завёрнутый в дурацкую блестящую бумагу, лежащий в шкафу на полке и ожидающий своего часа.
Всю ночь я ворочаюсь без сна, вслушиваясь в поступь дождя за окном и думая о том, как вернуть Полину. Гудит холодильник, тикают настенные часы. Мысли склеиваются, смешиваются, переплетаются. Я, то готовлю пламенную речь, обвиняя сестру в предательстве, то сочиняю повинное письмо, в котором каюсь во всех смертных грехах, умоляя вернуться. Заснуть мне удаётся только утром, когда в окно лениво брезжит тусклое, грязно-синее октябрьское утро.
Надо ли говорить, что на работу я являюсь разбитая, уставшая, с лиловыми тенями и отёками вокруг глаз.
Коллеги перешёптываются, наверняка обсуждая мой непрезентабельный вид, директор, встретив меня в коридоре здоровается гораздо суше обычного и демонстративно морщится. Ну да ладно, к его гримасам, также, как и к гримасам его прихлебателей я уже привыкла. Да, все они желают избавиться от меня, на увечных смотреть никому неприятно. А тут, как не крути, элитная школа. Но принять меня на работу, как сироту, они были обязаны, так что сеятелям разумного, светлого, вечного, во главе с директором приходится меня терпеть, лишь морщиться, вытирать руку после случайного прикосновения ко мне да шипеть вслед. И я уж было направляюсь дальше, как вдруг Иосиф Захарович меня останавливает.