Долг ведьмы
Шрифт:
В салоне слышится робкая возня, шуршание и всхлипывания. Я же, с трудом воспринимая информацию, ощущаю, как всё моё тело немеет от первобытного, небывалого ужаса, а во рту разливается горечь, будто в меня влили стакан отвара полыни. Да, каждый гражданин Конгломерата знает, что есть инквизиция, выслеживающая и отлавливающая одарённых людей, есть сами одарённые, а есть и остров – тюрьма, куда этих самых людей и ссылают. И всё это происходит при непосредственной поддержке императора. И каждая ведьма, каждый колдун старается прятать свои способности, не посещает ни творческих кружков, ни клубов по интересам, находит самую скучную, самую что ни на есть рутинную работу, лишь бы дар не вырвался
Скорее всего, Крокодил считывает страх, отражающийся в наших лицах, так как, одаривает нас хищной белозубой улыбкой, и ласково произносит:
– Я надеюсь, господа, вы понимаете, что остров Корхебель, куда мы с вами направляемся, объект сверхсекретный, и путешествие в это живописное место – билет в один конец.
Кто-то начинает тихонько подвывать, кто-то материться, круглый мужичок с пузом нервно вытирает пот с покатого красного лба. Я же застываю, коченею, но мутную, словно замороженное стекло пелену страха, пронизывает тонкий, робкий лучик надежды. Я попала на борт самолёта по ошибке, по недоразумению. Нет у меня никаких уникальных способностей. Необходимо поставить бывшего товарища в известность. Да, теперь уже бывшего. Он изменился, стал другим, взрослым, отстранённым, холёным, более жестоким. Но ведь он помнит меня. Должен помнить, раз я до сих пор не забыла его. Память услужливо подкидывает картинки нашего с Крокодилом прошлого, и я ныряю в них, как в холодную, тёмную речную воду, стараясь, хотя бы на несколько секунд, спрятаться от реальности.
Натужно гудят люминесцентные лампы, звенят вёдрами уборщицы, пахнет сбежавшим молоком, шаги мои, в пустоте и тишине коридоров, звучат одиноко и неприкаянно. В такие дни я злюсь не на воспитателей, твёрдо заявивших мне о том, что возиться со мной никому не охота, и уж если я калека, то должна сидеть тихонько в углу и не высовываться. Нет, я злюсь на сестру. Готовлю гневную речь, обвиняю в предательстве и легкомысленности. Обличаю, сужу, выношу приговор и прощаю. Эти мысленные монологи помогают мне скоротать время, помогают не сорваться в безобразную истерику. Умом я понимаю, что сестре гораздо веселее среди ребят, в музее, на городской площади, в парке аттракционов, чем в полупустом, опостылевшем здании детского дома со мной, но всё равно обидно.
За пыльными окнами спальни бушует весна, молодая, дерзкая, зелёная и пахучая. В щедрых потоках солнечного света трепещут клейкие, яркие листочки, пенятся кусты сирени, с пронзительным визгом мечутся стрижи. Ах! Как же, наверное, хорошо сейчас в лесу. Пляшет между соснами костёр, пахнет печёной картошкой, смеются ребята, журчит ручей.
Да, они вернуться, через два дня, и воспитатели, и дети, и Полька. Вернуться и ещё несколько месяцев подряд станут вспоминать об этом треклятом походе. Весёлые происшествия будут обрастать новыми подробностями, а физрук распечатает великолепные фото и развесит их на стенде, прямо напротив входной двери. Вокруг стенда соберётся толпа, и каждый, кто побывал в походе примется искать себя и радоваться тому, что он есть на этих чёрно-белых карточках. Так было, так есть и так будет всегда. И Полька хороша, сестра называется. Могла бы и отказаться от этого дурацкого похода. Неужели печёная картошка, ночёвка в палатке и костёр ей дороже меня?
– Отставить нытьё, Мелкая, – гаркают позади меня так, что я вздрагиваю.
Крепкие, уже далеко не мальчишеские руки, приподнимают за талию над полом, разворачивают к себе, и вновь опускают на пол.
– Крокодил, – мои губы сами расползаются в глупой, восхищённой улыбке. – А ты разве не с ними?
– Я с тобой, – тихо произносит он, и от этой мягкой, уютной тишины его голоса, внутри всё переворачивается, а голова начинает кружится, как от вина, которого мы напились в прошлом году, стащив у физрука. Правильно Ленка-раскладушка говорит, что с тринадцати лет у девчонок начинают играть гормоны, и они, девчонки, не гормоны, разумеется, уже по-другому смотрят на мальчиков, не как раньше. А ведь я тогда ей не поверила, хотя, конечно, обесценивать Ленкин опыт не стоило. В конце концов, ей уже шестнадцать, и она два раза делала аборт.
Но теперь, глядя в серые, словно грозовые тучи, глаза Крокодила, на льняную прядь волос, выбившуюся из хвоста на затылке, на широкие плечи и большие ладони, я убеждаюсь в том, что Ленка права.
Крокодил незаметно исчезал из детского дома, где-то пропадал на несколько дней или недель, затем, возвращался вновь с полными карманами сладостей, которыми щедро делился с друзьями и приятелями.
– Ты плохо кончишь! – предрекали ему воспитатели. – Любой вор рано или поздно попадается, попадёшься и ты. По тебе тюрьма плачет.
– Я не вор, я – фальшивомонетчик! – кричал Крокодил, стуча кулаками в дверь карцера. – Прошу не путать!
Этот парень мог нарисовать любую купюру и купить на неё всё, что заблагорассудится. А когда незадачливые продавцы спохватывались, Крокодил уже благополучно исчезал.
В животе что-то сладко и болезненно трепещет, в груди ноет и ужасно хочется ещё раз ощутить на своей коже прикосновение его руки. И тут же, острой иглой пронзает неприятная мысль: «А нужна ли я ему? Худая, прозрачная, ни сисек, как у Ленки, ни попы, как у Ирки. Лопоухая, хромая, от горшка два вершка. Да мне мои тринадцать никто и не даёт»
Щёки обдаёт жаром, в горле становится сухо и горько, словно я налопалась свиной печёнки.
Отвожу взгляд, смотрю на свои стоптанные сандалии.
– Эй, Мелкая, ты чего это? – Крокодил встряхивает меня за плечо. – Реветь что ли собралась?
Мотаю головой, затем, всё же набираюсь смелости взглянуть в глаза парня, ныряю в грозовое марево.
– Вот ещё, – бурчу, как можно грубее.
–А что тогда?
– Просто подумала, почему тебя Крокодилом назвали. Ты ведь не страшный, даже красивый. Все девчонки по тебе тащатся.
– И ты тащишься? – Крокодил сжимает пальцами мой подбородок, тянет вверх, и я задыхаюсь от красоты его лица. – Наверное, потому, что я Данилушка- Крокодилушка, кто-то назвал, вот и прилепилось. Ну так ты тащишься по мне или нет, а, Мелкая?
Проклятые гормоны! Да что это со мной? Его губы близко, так близко, что я ощущаю горячее, пахнущее сигаретами и мятными леденцами дыхание. Тысяча мелких серебристых мурашек бежит по венам, сердце сжимается больно и сладко.
– Вот ещё, – заставляю себя усмехнуться, однако, усмешка выходит какой-то вымученной, резиновой. – Я что, дура?
– Дура, конечно, – хохочет красавчик, засовывая огромную руку в карман своих широких парусиновых штанин. – Жри, Мелкая.
Мне в ладонь ложится горсть шоколадных конфет. Спешу спрятать их себе за пазуху, однако друг перехватывает мою руку.
– При мне жри, – с нажимом произносит он. – А то, знаю я тебя, всё своей сестрице отдашь. Теперь я каждый день тебе приносить буду и конфеты, и фрукты, а то от тебя один скелет скоро останется.
– Может не надо? – блею я, покорно разворачивая конфету и кладя её в рот. По языку растекается сладость с ореховым привкусом. Ничего страшного, Полинка, должно быть, картошкой объедается, так что мы квиты.