Долг
Шрифт:
Я повел себя эгоистично. Дело не в том, что я хочу следить за ней, защищать её, чувствую себя обязанным ей. Я все еще ощущаю все это. Ситуация никогда не измениться. Но теперь я еще хочу и поговорить с ней, послушать ее голос и посмотреть, как невероятная улыбка появляется на ее лице. Я хочу, чтобы она была рядом со мной, не только потому, что должен ей больше, чем когда-либо смогу дать, а потому, что она заставляет меня чувствовать, что я не обязан ей абсолютно всем.
«Ты чертов идиот», — говорю себе, качая головой. Я смотрю на луну, и, кажется, даже она разочаровалась во мне.
Из-за того, что я столько времени наблюдал за Джессикой и видел ее в новостях, а затем
Но я знаю, что это неправда. И тот факт, что я, скорее всего, не увижу ее снова, не говоря уже о завтрашнем дне, - это то, с чем мне придется иметь дело и через что придется пройти. Любые чувства, которые я испытываю к ней, надо зарыть глубоко внутри, пока мое сердце не станет похожим на кладбище.
Я закрываю окно, словно закрывая свой разум от дальнейших рассуждений, затем возвращаюсь в кровать, молясь о том, чтобы мне ничего не приснилось.
В конечном итоге следующий день я провожу с Лакланом, помогая ему в приюте. Ему нужен был доброволец, так как два его волонтёра заболели, и необходимо было разобраться с разным дерьмом.
Честно говоря, есть небольшая проблема. Я не лгал, когда сказал Джессике, что у меня есть планы открыть собственную мастерскую. Я десять лет не занимался бизнесом, а механиком на гражданском секторе не работал лет восемь. И не уверен, с чего начать.
В течение последних семи лет все, чем я занимался - служил в армии. У Мала и Мейзи есть работа, моей была армия. Когда я решил уйти, не продолжать службу, я никому не сказал. Моя мать живет на острове Айлей со своим новым мужем, и, хотя я редко общаюсь с ней, я знал, что она гордится тем, что я в армии и моей ролью там. Я не смею признаться ей, что сделал, пока не найду что-то еще, чем она может гордиться.
— Как твои брат и сестра? — спрашивает Лаклан, когда мы выгуливаем собак, по три у каждого. Все питбули, все с разными характерами. Люди почти отпрыгивают с нашего пути, когда мы проходим, хотя я не уверен, потому, что у нас самые опасные собаки в стране, или потому, что мы с Лакланом похожи на парочку качков, ищущих, с кем бы подраться.
— Хорошо, насколько я знаю, — признаюсь я. — Нас всех порой трудно отследить. Когда я был в армии, общение с моей стороны было нерегулярным. Они оба тоже много путешествуют, так что и от них редко что слышно.
— И они все ещё не знают, что ты ушёл из армии? — спрашивает Лаклан. — Ты вообще собираешься говорить им?
Резко смотрю на него, но на его лице, как обычно, нет ни следа злости или осуждения.
— Когда придется, я скажу им. Им нет до этого дела, я просто...
— Хочешь к тому времени уже чем-то заниматься.
— Точно.
Мы оба останавливаемся, когда собаки обнюхивают участок травы, кажущийся им бесконечно захватывающим.
— Знаешь, у меня есть связи, — тихо говорит Лаклан. — Как и у отца с матерью. Мы поможем тебе, чем сможем. Уверен, отец будет счастлив вложить деньги в гараж.
— Спасибо, — говорю ему, хотя ощетиниваюсь, и слова звучат больше небрежно, чем благодарно. — Я справлюсь сам.
Правда в том, что у меня есть сбережения. Прежде чем присоединился к армии, я продал свой старый магазин в Глазго, и едва ли прикасался к этим деньгами. И вообще, я не хочу полагаться ни на кого другого, кроме себя самого. Принимать подачки от семьи - последнее, что мне нужно.
Он наклоняет голову, изучая меня. Проходит минута или две.
— Если позволишь дать тебе совет, Кейр, не дай гордости удерживать тебя. В какой-то момент нам всем приходиться начинать с начала, и не всегда легко найти помощь. Лучшая помощь, которую ты получишь, это первая помощь, которую сможешь принять.
Я провожу языком по зубам, прежде чем натянуто улыбнуться ему. Мой кузен хочет как лучше, как и всегда, но я лучше все пойму сам, чем стану прислушиваться к чужому совету.
— Так почему ты покинул армию? — спрашивает он, когда мы снова начинаем идти, собаки тянут поводки, взволнованные возможностью помочиться в следующем месте.
— Хочешь правду? — спрашиваю в ответ. Понятия не имею, почему доверяю ему подобное, мой самый большой позор. Может быть, потому, что мне больше некому рассказывать это, и я слышал эту историю слишком много раз.
— Конечно, — говорит он, но в его глазах есть настороженность, словно он боится того, что услышит.
— Я больше не подходил для этой работы, — сообщаю ему. — Я чувствовал себя не в своей тарелке.
— Не в своей тарелке?
— В прошлый раз, когда мы были на миссии, случилось... кое-что. Ты ведь знаешь, я много лет провел в Афганистане. Я видел, как умирают люди. Видел, как умирают дети. Я видел то, что никогда не думал, станет для меня привычным зрелищем, но я привык к этому. Это само по себе было дико. Этого от меня и ждали. Не говори о том, что видел. Не рассказывай о своих страхах и чувствах. Никогда не позволяй никому знать, как сильно ты был разрушен, — смотрю на него, и по его нахмуренным бровям знаю, что он понимает. Я выдыхаю через нос, легкие горят. — Все было прекрасно, с нами было все в порядке, но мы были не в порядке. Затем мы находились в группе, которая была отправлена обратно в Кэмп Бастион, теперь называемый Кэмп Шорубак, чтобы помочь афганским войскам сражаться. Обучить их. Все должно было быть легко.
— Ничего из того, о чем ты рассказываешь, не кажется лёгким, — говорит Лаклан, когда тянет назад одну из собак, чтобы та не вышла на дорогу.
— Я был со своими людьми, обычная поездка с базы в один из небольших городов. Террорист-смертник на машине появился из ниоткуда. Врезался прямо в нас... часть команды, сидевшая напротив, погибла. Остальные были ранены. Один из них потерял ногу. У меня в боку оказались осколки, и я получил несколько ожогов. Другой спасся, всего несколько царапин. Ни единого ожога. Он был моим другом, и охрененно нестабильным. Льюис Смит.
Лаклан, который внимательно слушал, спрашивает:
— Почему это имя кажется знакомым?
— Потому что Льюис Смит потерял рассудок. Потому что я видел, как это произошло. Вина оставшегося в живых погубила его. И меня тоже. Я был в ответе за них, и потерпел неудачу. Но я смог продолжить жить. Льюис не смог. Он перестал спать. Он говорил со мной о том, что не должен был выжить, что война бессмысленна, что правительство не имело представления о потерях здесь. Такое впечатление, что он скрывал все мысли о войне, которые у него были многие последние годы, а теперь, наконец, они вышли наружу, и он ухватился за них. Он говорил со мной... о том, чтобы причинить вред людям. Как он хотел, чтобы люди дома знали, каково это, бояться умереть, — я замолкаю, глотая воздух, почти забывая дышать. — Я попытался помочь ему. Сказал врачам. Переговорив с ним, они сказали, что все в порядке. Но я знал, что он не в порядке. Он притворялся, и они это знали. Они не могли позволить себе потерять солдата. Мы чертовски дорого стоим. Поэтому они его удерживали. И однажды ночью Льюис покинул свой пост. Он ушел посреди ночи. Он всегда говорил, что хочет убежать. Правда в том, что он дезертировал. После этого его отдали под трибунал.