Долгая помолвка
Шрифт:
Любовь моя!
Сегодня я не могу писать сам, один наш земляк делает это вместо меня. Я вижу, как светится твое лицо. Я счастлив, я возвращаюсь. Мне хочется кричать от радости, я возвращаюсь. Так хочется поцеловать тебя, как ты любишь, я возвращаюсь. Придется прибавить шагу. Завтра уже воскресенье, а нас поженят в понедельник. Охота кричать от радости, шагая по дороге в дюнах. Я слышу, как несется ко мне через лес мой пес Кики. И за ним ты, красивая и вся в белом, я так счастлив, что мы поженимся. О да, моя Матти, я иду к тебе, ты вся светишься, а мне хочется смеяться и кричать, мое сердце полно небом. Надо еще подготовить лодку с гирляндами, я увезу тебя на другую сторону озера, ты знаешь куда. Слышен
Нежно целую, как ты любишь, твои прекрасные глаза, я вижу их, и твои губы, ты улыбаешься мне.
Манеш".
На баскском диалекте Жан — это Манеш, однако пишется Манекс. Манеш нарочно делал ошибку, и Матильда за ним следом. Эсперанца не поправил его, возможно по невежеству, в чем Матильда сомневается, ведь он из Сустона. Она его спросит. Ей непременно нужно повидаться с ним снова.
Открытием становится письмо капитана Фавурье. Конверт и бумага у него голубого цвета, а внутренняя сторона конверта — синяя. По почерку не скажешь, что он учитель, может быть, он преподавал Историческую ложь? Почерк резкий, крупный, с неразборчивыми сокращениями.
И тем не менее.
"Воскресенье, 7 января.
Дружище!
Еще не рассвело. Меня сморило до того, как я закончил свой анекдот. Мне это очень неприятно.
Под воздействием коньяка и ностальгии я как раз говорил вам о марке «Виктория Анна Пено». Полагать, что в пятнадцать лет я был влюблен в изображение великой королевы, было бы плеоназмом. Но я был в ярости, что не родился англичанином, австралийцем или гибралтарцем. Мы были тогда очень бедны, куда больше, чем сейчас, и я мог позволить себе иметь только второсортные марки с королевой Викторией. Зато мне повезло, и я приобрел великолепную синюю марку Восточной Африки, по наивности полагая, что Анна, тогдашняя индийская монета, была вторым именем моей любимой. А с Пено связана еще более замечательная история. Речь идет о марке, которую я имел возможность увидеть у торговца, пока он разговаривал с клиентами, желавшими ее приобрести. Она уже тогда стоила дорого. И знаете почему? Это была двухпенсовая марка. Даю вам возможность отыскать ее происхождение и ошибку или типографский брак, которые в слове «пенс» превратили букву "с" в "о". Правда, недурно? Вы хоть понимаете меня? Как много бы я дал, чтобы вы увидели меня тогда.
Поспав, я вернулся в траншею. Можете радоваться, они довольно быстро развязались и стали как кроты рыть себе норы. Вероятно, по чьему-то приказу боши дважды забрасывали их гранатами, на что мы отвечали минометным огнем. Потом все стихло. Мы их окликнули. Не подал голос только крестьянин, хотя это ничего не значит, может, он просто был дурно воспитан. Думаю, они все еще живы.
Пишу письмо, чтобы вы знали о моем намерении сделать все, чтобы они остались в живых, даже если придется прибегнуть к рукопашной, что здесь не очень любят. Надеюсь, как и вы, что день пройдет быстро, а к ночи я получу приказ вытащить их оттуда.
Прощайте, сержант. Я бы так хотел посидеть с вами где-нибудь подальше отсюда и в другие времена.
Этьен Фавурье".
Довольно долго Матильда неподвижно сидит, поставив локти на стол и подперев ладонями подбородок. В комнату проникают сумерки. Она думает о прочитанных письмах, захваченная картиной, которая перед ней открылась. Придется перечитать их еще раз.
А пока она зажигает лампу, вынимает мелованную бумагу и записывает черными чернилами рассказ Даниеля Эсперанцы. У нее хорошая память, и она вспоминает фразы, которые он произносил. В ее ушах звучит голос больного, и картина вырисовывается так ясно, словно она все пережила сама. Теперь его рассказ запечатлен в ее памяти, словно на кинопленке. Надолго ли, неизвестно. Поэтому она и записывает.
Позже Бенедикта стучится в дверь. Матильда говорит, что не голодна и чтобы ее оставили в покое.
Еще позднее, закончив писать, Матильда выпивает два-три глотка минеральной воды прямо из горлышка бутылки и самостоятельно ложится в постель. В комнату влетает ночная бабочка и упорно бьется о лампу ночника.
Матильда гасит свет. Вытянувшись под одеялом, она думает о королеве Виктории. Ей бы хотелось выяснить происхождение этой марки, на которой «пенс» превратился в «пено». До этого вечера она не любила Викторию из-за войны с бурами. Но она также не любит и капитанов.
А потом плачет.
Матильде девятнадцать лет семь месяцев и восемь дней. Она родилась в солнечный день начала века, первого января 1900 года, в пять утра. Высчитать ее возраст всегда нетрудно.
В три года пять месяцев и десять дней, ускользнув от внимания матери, любившей посудачить с соседкой по лестничной площадке о коте, который описал ее половик, Матильда взобралась на пятую ступеньку стремянки и упала. Потом она объясняла свой подвиг — так ей рассказывали, сама она ничего не запомнила — желанием полетать, как во сне.
В больнице ее обследовали, но за исключением трещины в ключице, которая срослась через несколько дней, ничего серьезного не обнаружили, не было ни синяков, ни царапин. Рассказывают, что она смеялась в постели, наблюдая, как все хлопочут вокруг.
А теперь сдержите-ка слезы: Матильда никогда больше не смогла ходить.
Сначала подозревали психологический шок, испытанный страх — почему бы и нет? — огорчение при мысли, что она, очутившись в воздухе, оказалась меньше воробья. Новые обследования тоже не установили причину ее непонятного увечья. И стали полагать, что все объясняется гордыней перед перспективой наказания. Подобные глупости говорили до тех пор, пока какой-то бородатый худой болван не высказал совершенно бредовую мысль, будто, бродя по коридорам семейного дома, Матильда застала папу и маму, занятых нехорошим делом.
Этот тридцатипятилетний папа, ростом в 186 сантиметров и весом в сто килограмм, во времена, когда все это случилось, всем внушал страх. Получив оплеуху, бедняга-бородач и до сих пор, вероятно, бродит между Монмартрским кладбищем и улицей Гэте. Видя, как он пошатываясь идет по тротуару, люди подают ему милостыню.
Но отец Матильды не ограничился тем, что надавал так называемому психологу, обзывая врачей неучами, умеющими лишь прописывать аспирин. Он забросил работу в строительной фирме, возил Матильду в Цюрих, Лондон, Вену, Стокгольм. Между четырьмя и восемью годами она много поездила, но видела страны лишь из больничных окон. Потом им пришлось смириться. Матильде объяснили — хотя кому же было лучше это понимать? — что ее мозг не отдает приказы ногам. Где-то в ее спинном мозгу разрушены нервные клетки.
Потом настал период, когда они поверили в спиритизм, магию, в булавки, которыми колют кукол, купленных на базаре, в настойку трехлистника, грязевые ванны, и даже в гипноз. Десятилетняя Матильда внезапно встала. Мать утверждала, что она сделала один шаг, отец — полшага, а брат Поль ничего не говорил, он не знал, что думать. Матильда упала на руки отца, и понадобилось вмешательство врачей, чтобы привести ее в чувство.
Уже тогда она была гордячкой и сумела наилучшим образом организовать свою жизнь. Отказывалась принимать чью-либо помощь, за исключением тех случаев, когда хотела купаться вдали от людей. Конечно, ей много раз случалось попадать в затруднительное положение, больно обо что-то удариться, но с годами Матильда научилась очень ловко пользоваться руками, было бы за что уцепиться.