Долгие беседы в ожидании счастливой смерти
Шрифт:
Белла Залесская, «Литературные вести», Москва
…Странная, неожиданная, необычная по жанру и композиции книга. … Цейтлин преднамеренно лишает Йокубаса Йосаде имени, обозначая его строчной литерой й, цитируя мимоходом Мандельштама: «Я буквой был», и как бы подчеркивая тем самым, что, при всей неповторимости биографического рисунка, судьба й — рядовая судьба еврейского гуманитария, вынужденного жить и творить в советском тоталитарном государстве.
Лев
… Я открыл «Беседы…» Я до сих пор нахожусь в поле их притяжения, этакого странного, жутковатого магнетизма… Жанр не имеет значения, когда человек решает для себя главные проблемы бытия.
Сигитас Геда. Из послесловия к первому изданию книги. Вильнюс, 1996
…Героем книги вполне мог быть не еврейский писатель. И не писатель вообще. Героем мог быть человек любой национальности, любой профессии, любого возраста. Ведь автору, без сомнения, интересней всего реконструкция человеческого сознания «при свете смерти».
Альфонсас Буконтас. Из послесловия к первому изданию книги. Вильнюс, 1996
Подобно К., герою романа Кафки «Замок», Йокубас Йосаде обозначается автором в тексте «Долгих бесед…», как правило, только одной литерой. Она сама по себе непроизносима — «й», она всегда маленькая, строчная, а не прописная. Это условие физического выживания героя, знак полного растворения его личности в тексте надчеловеческой, имперской истории.
… Книга Цейтлина… порождает смешанные и противоречивые чувства. Сам ее жанр — странная взрывчатая смесь «Разговоров Эккермана с Гете», сочинений Ницше («Так говорил Заратустра»), романов Кафки и диалогов хасидских цадиков — эклектичен, сомнителен, провокативен. Но это отнюдь не произвольный постмодернистский «микст». Жанр «Долгих бесед…» есть производное от судьбы и личности главного персонажа, и в каком-то смысле необычная форма книги Цейтлина является наиболее адекватным выражением сложной нравственно-этической и социальной ситуации в Литве (и шире — в Восточной Европе). Ситуации, до сих пор не преодоленной окончательно и способной быть источником новых конфликтов, новых человеческих трагедий.
Виктор Кривулин,
«Новое литературное обозрение», Москва, Также: газета «Frankfurter Allgemeine Zeitung», Франкфурт-на-Майне, Германия
Дина Рубина
Единственный сюжет
Книга Евсея Цейтлина «Долгие беседы в ожидании счастливой смерти» не имеет аналогов в русской литературе. В мировой литературе ее можно было бы сравнить с записками Эккермана о Гете, если б героя книги Цейтлина можно было бы сравнить с Гете в чем-нибудь, кроме долголетия.
Это кропотливый, длительный и талантливый эксперимент по изучению истории человеческой души, ее страхов и мучительной борьбы с ними, история поражения и мужества и окончательного, возведенного самим героем, одиночества.
Несколько лет писатель и литературовед Евсей Цейтлин встречался со своим героем й, записывая его воспоминания, монологи о прожитой жизни, мысли о настоящем и прошлом.
Все беседы автора и его престарелого героя проходят под знаком будущей (и довольно скорой, по логике событий) смерти й. Это придает всему течению сюжета (хотя как такового, в литературном понимании этого слова, сюжета в книге нет) скрытую напряженность.
Поразительную роль выполняет в этой книге автор. Он тонкий понимающий собеседник й и в то же время «фигура за кадром». Он младший коллега по цеху и, в то же время, та душевная и нравственная инстанция, к которой постоянно апеллирует й.
Это одна из тех книг, к которым возвращаешься мыслью в самые неожиданные моменты собственной жизни, ибо путь каждого из нас предопределен Творцом, но нравственный выбор — а эта тема всегда была и есть главной в искусстве и в жизни — остается за человеком, за героем той книги, той единственной книги судьбы, сюжет которой каждый из нас проживает единожды и начисто.
«День смерти лучше дня рождения»
Сегодня произошло то, чего мой герой ждал несколько десятилетий. Его похоронили.
Замечаю: я впервые пишу о Йокубасе Йосаде в прошедшем времени. Он умер три дня назад. Но язык не поворачивался сказать о нем: был.
А сегодня, 12 ноября девяноста пятого года, земля упала на крышку его гроба. Лицо Йосаде в гробу, как почти всегда у мертвецов, было совершенно спокойным. Однако он и при жизни спокойно говорил со мной о собственной смерти. Например, однажды представил:
— Проводив меня на кладбище, не один человек переспросит: «А кем, собственно, этот Йосаде был в искусстве? Литературным критиком? Но статьи его давно забыты. Драматургом? Однако пьесы его не ставят театры. Автором нескольких мемуарных писем к сестре и дочери? Подумаешь, тоненькая тетрадка! К тому же смущает то, как Йосаде говорит о людях и, в том числе, о самом себе…»
Он помолчал. Хитровато улыбнулся:
— Вот тогда-то, дорогой мой, вы извлечете на свет божий свои записи…Умоляю вас: не надо панегириков! Пусть это просто будет рассказ о Йокубасе Йосаде, которого почти никто не знал.
Необходимое объяснение с читателем
Я выбираю для своей книги странный, вроде бы, ракурс — прощание героя с жизнью.
Нет, я вовсе не стремлюсь к оригинальности. Пишу о том, что волновало его больше всего. И что составляло прочный стержень наших бесед.
В первый же день знакомства, в первый же час, едва ли не в первые пять минут он признался:
— Готовлюсь к смерти. И это, пожалуй, самое лучшее, самое серьезное из того, что я делал долгие годы.
Йосаде испытующе посмотрел на меня:
— Как вы считаете, я прав?
Сказал ему то, в чем ничуть не сомневаюсь: подготовка к смерти не только может стать образом жизни, но способна наполнить жизнь реальным смыслом. Тогда-то и окажется, как сказал однажды царь Соломон, что «день смерти лучше дня рождения». И здесь, кстати, нет ничего нового. Достаточно вспомнить историю религии, философии, культуры.
Йосаде порывисто встал с кресла, обнял меня:
— Значит, мы единомышленники!
И все же он вернулся к этому разговору через день. Он еще недоверчив: вдруг его просто разыгрывают?