Долгие слезы. Дмитрий Грозные Очи
Шрифт:
— …А как везли-то его, говорят, по всему пути светлые облака являлись над ним. У Дедякова же, как убили, в небе столп возник огненный!
— Не столп, а дуга!
— Дак ведь все одно — на небе!..
— Свят, свят, свят…
— Да то-то и есть, что свят! Али не святые-то сами пойдут на смерть?
— «За други своя» — так он молвил-то, говорят.
— «За други своя…» — так-то и в Священном писании сказано.
— Вон оно, значит, что…
— Да, ить, так оно значит…
— …А как везли-то его по Руси, все-то по небу обочь скакали многие всадники с горящими фонарями!..
— Ишь ты чего…
— Свят, свят, свят…
— Долго, поди, везли-то?
— Да уж, поди, долго.
— Поди,
— Ан вот типун тебе на язык!
— Али иначе бывает?
— Значит, бывает! В Москве-то, сказывают, тайком его хоронили, чтобы народ не видал и не смущался без толку. Зело, говорят, князь Михаил-то красен лицом во гробе. Мало, что не дышит, а то бы, говорят, хоть сейчас на коня!..
— Свят, свят, свят…
— Да кто говорит-то, раз не видали?
— Да уж говорят! Знать, видали!
— И то, рази скроешь?..
— Это так: уж коли черно — так черно, уж коли бело — так бело!
— Эх, милый ты, доверенный человек, белое-то еще легче дегтем измазать!
— Так он, чай, теперя на небе — его ужо не достанешь…
— И то, не достать. Царство ему Небесное, благоверному мученику!..
— Ан на земле-то когда ему будет покой?..
— Да ведь на земле-то ни мертвым, ни живым нет покоя.
— Это смотря кому как…
— Да-а-а… Кровь-то, поди, грядет.
— Да уж польется, поди… Юрий-то, чай, тверичей в покое теперь не оставит, покуда вовсе под московскую волю не подведет.
— Так они и дались! Чай, там теперь Дмитрий, тоже Грозные Очи…
— Что ему его очи, коли он самого Михаила свалил?!
— Уж и свалил! Чай, не своими руками.
— Так он же москович, али москович полезет в угли своими руками? Чай, он хоть и вдовый, а Узбеков зятек…
— Эх, опять наведут поганых!..
— Господи! Что же?..
— Да как же? Мы-то в чем виноваты?..
— Все — наказание Божие!
— И то — по грехам…
— Господи Христе! Упокой душу безвинно убиенного светлого Твоего Мученика и Воина благоверного князя Михаила Ярославича…
Во веки веков. Аминь.
Глава 5. Искушение
Из распахнутых настежь окон желтым, тягучим медом в гридницу вплывала жара. По скобленым, широким плахам дубового пола пятнистым котом лениво гуляло солнце. Прокопченные за долгую зиму стены, обитые тесаными сосновыми досками, от яркого солнца горели нежным янтарным огнем, будто наново засочилась из них живая, прозрачная смолка. Воздух стоял недвижим; лишь порой в солнечных бликах, отраженных от серебряных боков чаш, от тяжелых нагрудных крестов да драгоценных рукоятей мечей, вспыхивала вдруг, радужно струясь на свету павлиньим хвостом, легкая, точно нарочно толченная пыль.
Снизу, от волжских пристаней да от Торга, доносился невнятный гам: купцы ли, ярясь, наперебой зазывают к товару, нищие ли разом гнусавят одну унылую песню, скотина ли мыкает, баба ли плачет, пьяный мужик веселится — ничего не понять. Отсюда, с горы, из княжьего терема в тех звуках определенного разобрать никак невозможно — так-то, бывает, шумит мельничное колесо вдалеке. Обычный шум торгового городища…
Но вот уже ближе и более явственно слышно, как бабы на тьмацких мостках бьют вальками белье: «так-та-да-дак…», будто крутят трещотку; слышно и то, как звонко визжат ребятишки, купаясь на мелководье, среди гусей и кувшинок. Сколь из тех желтых да белых, хрупких, неверных кувшинок ни плетут венков девицы каждое лето, на Тьмаке их почему-то не убывает. Да и гусей, окаянных, сколь их зимой ни едят, меньше не становится. Вот и теперь было слышно, как заполошно, потревоженно гыкали гуси на тьмацкой заводи. А где-то совсем поблизости, может быть на соседнем дворе, безо всякого смысла тявкала какая-то собачонка, скорее всего просто от скуки летнего дня. Одним словом — июль…
Самое было время теперь, откушав, завалиться на постель, ан, как ни голодно было в брюхе, никто и об обеде не помышлял, никто и руки не поднимал, чтобы прикрыть обычную томительную дневную зевоту — не до сна было тверичам. Званные ко князю бояре сидели по лавкам прямо, глядели строго, лишь изредка позволяя себе утирать пот шапками да концами кушаков с красных, будто напаренных лиц. Все уж давно было сказано-переговорено, да не мирилась душа с унижением! Ждали теперь узнать: каким будет конечное князево слово.
Дмитрий сидел рядом с матушкой во главе стола на высоком отцовом стольце с резной спинкой, с резными же подлокотниками, обтянутыми парчой, слегка уж потершейся в тех местах, где отцовым локтям было особо укладисто и удобно. Справа от Дмитрия сидел Александр, по его зову намедни прибывший из Холма.
Дмитрий был тих и печален. Не мрачен, что более тверичам было привычно в лике и образе Дмитрия, а именно — печален. Таким-то печальным и тихим стал он враз с того дня, как узнал о смерти отца. Тогда-то он кричал, грозился пожечь Москву, ан, как пеший, промерзший вернулся под утро домой, с тех пор и утих. Ни смеха, ни гневливого рыка, ни многих слов от него с того утра никто не слыхал. Может быть, с кем и говорил он задушно, но не на людях. Хоть и благословила вроде бы Анна Дмитриевна жить его с тверитинской дочкой под отчей крышей, из загородского дома Дмитрий Любаву не перевел, по-прежнему предпочитал навещать ее там. Все знали, что князь там бывает и часто живет там подолгу, однако теперь поездки его туда стали не то чтобы скрытны, а как-то тихи и незаметны. Едино, в чем Дмитрий остался тверд и даже более требователен и доделист, так это в стремлении крепить и растить взлелеянную еще отцом, могучую тверскую дружину. Серебро, что с торговых пошлин исправно текло в казну, шло в основном на приобретение оружия, резвых боевых лошадей да на оплату жалованья служивым людям.
Среди них как-то само собой много появилось молодых новых лиц из тех, кто был отличен в ратной чести и доблести. Худой вестеноша, что прибежал весной из Москвы и лучшим делом для которого, по мнению многих, было бы болтаться в петле на виселице у городских ворот, и тот был отмечен Дмитрием за то, что один одолел сразу нескольких тверичей. То ли сам он занесся над ними и ответил что невпопад, то ли тверичи безо всякого повода решили выместить на нем свою злобу на коварного московского Юрия. Как ведь бывает? Слово за слово — и сцепились вроде бы ни с того ни с сего, была бы охота. Однако москович-то оказался не робок, да к тому же и ловок. Один пятерых раскидал, да так бережно, что до смерти никого не зашиб, а сам цел остался. Конечно, как ни ловок, один-то среди чужих вряд ли он долго бы прожил, не ныне, так завтра голову б ему все равно проломили. Так бы оно и случилось, коли бы не приметил того Дмитрий! Михайлович; случилось-то это безобразие как раз на княжьем дворе — Дмитрий и глянул на шум из оконницы. Тут он и вспомнил, что много ли, мало, а остался-таки должен московичу.
— Эй, малый! — сойдя на крыльцо, позвал московича Дмитрий. — Поди-ка сюда!
Стоя спиной к городьбе и все еще держа в руках увесистую оглобельку, москович затравленно оглянулся на голос, то ли обрадовался, то ли пуще затрепетал, и так с оглоблей в руках и пошел к крыльцу. Опамятовался уж возле крыльца, кинул оглоблю прочь, сам повалился в ноги:
— Князь-батюшка, защиты прошу от людей твоих!
— Ну, это ты, скажем, шутишь, — усмехнулся Дмитрий, строго глянув на незадачливых тверичей, с опущенными от стыда глазами подбиравших по двору шапки. — Защиты-то от тебя им, поди, искать нужно.