Долгий дождь в Щурах
Шрифт:
– Срубили вишенку.
– Не ходи в Киев, Ильку, - обернулась к нему Лиза.
– Хоть теперь не ходи.
– Нам с тобой не в Киев, - качнул головой Илья.
– Так ты за мной вернулся!?
– обрадовалась Лиза.
– Я сейчас, только малого гляну...
Когда начался дождь, Витька, кормивший своим завтраком кошку, пошел искать бабу. Лиза сидела у края огорода.
– Бабо, дождь пошел. Идем в хату, -позвал ее Витька.
– Бабо, идем скорей, смотри, какой дождь сильный. Бабо...
–
– Федька Дрюк с трудом выкатил свое истекающее потом тело из заляпанного жидкой грязью по самые стекла милицейского газика и подошел к калитке. На цепи надрывался яростным лаем Рудой.
– Бабо, где вы есть!? Заберите своего пса скаженого.
– А, цыть! Цыть, дурню!
– Дрючиха медленно вышла из дому.
– Там кто?
– Та я, Федька.
– То заходи, раз приехал. Цыть, Рудый.
Федька осторожно миновал рычащего пса и вошел следом за Дрючихой в хату.
– Вот дождь, - пожаловался Федька, - третий день без перерыва. А дышать нечем. Африка. Духота.
– Ничего, - равнодушно отозвалась Дрючиха, - картопля будет доброй.
– Бабы на селе брешут, - продолжал Федька, вытирая рукавом рубашки мокрое лицо, - как Лизка умерла, так и дождь пошел. Говорят, до девятого дня идти будет.
– Хватит патякать, - резко оборвала его Дунька, - верзут казна что. А ты, как дурень, повторяешь. Говори, чего приехал.
В селе считали, что по хорошему человеку, когда он умирает, небо плачет. Только почему-то в Щурах на похороны дождь случался редко.
– Мать гроши за картоплю передала.
– Федька протянул Дуньке туго свернутую и перетянутую резинкой пачку денег.
– Сколько тут?
– Старуха видела плохо и к новым деньгам не привыкла.
– Десять.
– Что десять?
– Окончательно рассвирепела она.
– Говори по-людски.
– Десять мильонов.
Вот бисовы цены, - подумала Дунька.
– Ничего уже не понимаю. Десять мильонов за три мешка картопли. Много это, или мало?
– Могли бы и больше уторгувать, - проворчала она, пряча деньги.
– Когда батько доски на забор привезет?
– Не знаю. Ничего не сказал.
– Так напомни ему. Тепер вот что...
– Дунька помолчала.
– За Лизкою хата осталась. Понимаешь меня?
– Ой, бабо, - Федька снова вытер лицо. Рукава рубашки давно уже были мокрыми, - вы бы видели, сколько приехало к ней. И с Фастова, и с Киева, и все село было. Как на демонстрацию в Фастове когда-то. Даже больше. Лизку на цвынтар везут, вся улица полная. Мимо какой хаты провозят - все выходят, прощаются.
– Чего б это?
– удивилась Дунька.
– Она ж одна. Никого не осталось.
– А кто их знает. Только я еще такого у нас не видел.
– Ну, то их дело. А ты скажи
– Я слышал, она ту хату Витьке завещала.
– Какому? Катькиному сыну? А кто он такой? Он в Киеве живет? Вот и пусть себе живет.
– Не знаю, бабо, - засомневался Федька, - как то оно выйдет.
– Тебе и знать нечего. Скажешь батьку и край.
На улице нетерпеливо засигналила машина.
– Так я побежал, - спешно засобирался Федька, - хлопцы ждут.
– Про доски для забора не забудь, - напомнила Дрючиха, но было видно, что думает она о другом.
Вот клятая баба, - Федька осторожно обошел следившего за ним злыми глазами Рудого, хлопнул калиткой и стал втискиваться в машину. Внук ушел, а Дунька Дрючиха так и осталась сидеть у окна. Неожиданно она вспомнила ярко и отчетливо, так, словно было это не без малого семьдесят лет назад, а недавно, может на прошлой неделе, как сидела она в этой хате у этого же окна, когда жили тут еще Лизка с Шуркой. Сестры ждали отца из Киева. Дуньке тогда было лет десять. Наверное, меньше, не больше восьми, значит и Лизке было восемь, а Шурке - шесть. Дядько Григорий приехал уже под вечер, когда дневная жара начала спадать.
– А ну, девки, что я привез, смотрите! Они выбежали во двор и увидели прислоненный к стене хлева велосипед. Рама была обернута желтоватой вощеной бумагой, но руль горел огнем, сверкал на солнце, приковывая к себе взгляд.
– А? Машина!
– гордо ходил около него дядько Григорий.
– Кто первый кататься?
– Он накачал колеса и вывел велосипед на улицу, - Вы успеете еще, - сказал дочерям, - садись, Дунька.
Дунька с опаской села на багажник, обхватив дядька Григория руками. Она чувствовала запах его пота, паровозного дыма, который считала запахом города. Было страшно и радостно. Дунька визжала, велосипед гремел по неровной сельской дороге, шуршали шины...
– Господи, прости меня грешную, - выдохнула Дунька и перекрестилась на образа.
Она вышла на двор и под непрекращающимся дождем подошла к забору, отделявшему ее огород от огорода Лизы. Около старой хаты суетились незнакомые люди. - Набежали, - зло сощурилась старуха.
– Ничего. Эту халупу мы сломаем. Дом поставим. Детям будет.
Она постояла еще минуту и незамеченная никем, медленно пошла в дом. Закрывая ей дорогу, низко свисали мокрые ветви слив и грецких орехов. Над ними тянулись утомленные своей тяжестью, истекающие водой, облака. Казалось, они навсегда повисли над старым лесом, уходящим на север, над речкой, что отделяет лес от села и над самим селом, его огородами, безлюдными улицами, небольшими домами, под крышами которых укрылись от дождя люди.