Долгое дело
Шрифт:
— Юрий Артемьевич, сложности уголовного дела определяется не убийствами и розысками, а сложностью человеческих отношений, которые лежат в основе преступления.
Но он хотел сказать не это — другое его занимало.
И промелькнуло, исчезая…
…Самые интересные мысли те, которые не высказать…
— Не призналась? — догадался прокурор.
Вот:
— Почему, Юрий Артемьевич, мы так долго не могли с ней совладать? Ведь она одна, а нас много…
— Потому что мы поступаем законно, а она нет.
— Что же выходит: живущие по закону —
Беспалов сделал странное движение правой рукой — как балерина всплеснула в танце ручкой. И уложил её на бумаги недвижно, припечатанно, чтобы впредь она не всплёскивала. Рябинин знал, что всё это значило, — Юрий Артемьевич пресёк полёт руки к подбородку, как он пресекал не раз.
— Нет, Сергей Георгиевич, не слабее. Преступник кажется сильным, пока совершает преступление. Но в конце концов побеждает закон. Калязина всё-таки задержана…
— Она не признаётся, — мрачно сообщил Рябинин.
— Ни в чём?
— Ни в чём. И в этом я виноват.
— Почему?
— Выложил ей всё плохое о её жизни. Надо бы выложить всё хорошее.
— А есть в её жизни хорошее-то?
— В каждой есть.
— Она, по-моему, и на женщину непохожа, — усмехнулся прокурор.
И промелькнуло, исчезая…
…Мужчина должен узнаваться по мужественности, женщина — по женственности…
Лицо Беспалова, крепкое лицо человека, имевшего дело с металлом, физическим напряжением и непогодами, хорошо отражало работу мысли — Рябинин всегда эту мысль видел, которая как бы просвечивала. В первый год работы он считал, что подобное явление мысли на лице происходит от нетренированности интеллекта. Но позже он понял: Юрий Артемьевич и верно не включал мозг на полную мощь по пустякам, решая текущие и бегущие вопросы вроде бы и не умом, оберегая его для умных дел.
— Ну и пусть не признаётся, — наконец сказал он.
— Как же так?..
— Следователям часто не признаются.
— Нет, редко.
— Сомневаюсь.
— Следователю признаются чаще, чем кому-либо. Не из-за страха. Тут срабатывает моральная готовность, общепринятый стереотип. У врача надо раздеваться, на комедии надо смеяться, следователю надо признаваться…
— Закон не требует обязательного признания.
— Не требует, но ведь если признается, то и раскается.
— Сергей Георгиевич…
Беспалов упёрся в стол неподъёмным взглядом, и этот взгляд, казалось, заслонил и его слова. Рябинин редко видел сердитого прокурора, поэтому смотрел на него с растерянным удивлением.
— Сергей Георгиевич, — повторил Беспалов, — нужно дело кончать.
— Всё-таки я хочу, чтобы она призналась…
— Для чего?
— Ну хотя бы для того, чтобы назвать соучастника.
— Ищите другими путями.
— Тогда опять-таки для того, чтобы раскаялась.
— Сергей Георгиевич, я всегда вас поддерживал, но нельзя же вести бесконечное следствие.
— Как вы не понимаете…
— Чего я не понимаю?
Чего он не понимает?
И промелькнуло, исчезая…
…Настоящий следователь… Поймать-то легко… Расследовать-то легко… Это делают многие…
Промелькнул набор слов — несвязных, как из репродуктора с далёкой улицы. Но эти несвязные слова были схвачены натекавшей обидой и расставлены верно и быстро.
— Юрий Артемьевич, настоящий следователь не тот, кто сумеет поймать или расследовать, а тот, кто убедит преступника раскаяться.
Беспалов поднял взгляд от стола и признался, сочувствуя самому себе:
— А всё-таки с вами трудно.
— Я не прав?
— Правы, но с вами трудно.
Рябинин не обиделся: он сделал всё, чтобы отжать обиду, которую, казалось, ему плеснули в грудь. И кто? Да ведь Беспалов и раньше говорил про трудный характер. Господи, пошли на оставшуюся жизнь покладистый характер. У Лиды научился: боже, господи…
— Юрий Артемьевич, я ведь пришёл с другим. Хочу взять самоотвод по калязинскому делу. Оно, в сущности, кончено…
— Обиделись?
— Честное слово, с этим и пришёл.
— Какие мотивы?
— Во-первых, я потерпевший. Соучастник, думаю, расскажет, как был у меня в квартире. Во-вторых, я на неё зол…
— Эка невидаль. Циничные преступления часто злят.
— У меня злость особая — личная, что ли…
— Ну и что?
— Могу оказаться пристрастным… и несправедливым.
Юрий Артемьевич смотрел на следователя, заработав своей проступающей мыслью. Но Рябинину казалось, что прокурор думает не о его доводах, а о чём-то другом.
— Трудно со мной? — вырвалось у Рябинина.
— Всё-таки обиделись. А ведь трудно не значит, что плохо.
— Но и не значит, что хорошо.
— Закончить дело попрошу Демидову, но с одним условием.
— С каким?
— Вы найдёте соучастника.
Из дневника следователя.
Безлистные деревья не знают, что делать дальше, — ведь отцвели, отплодоносили. Земля ровно и плотно застлана жёлтыми листьями. Зелёная трава в газонах, которая зелёной и уйдёт под снег, окостенело ждёт его, снега. Вода в канавке стоит холодная, видно, что холодная. Последнее солнце, самое последнее, безвольно пробует согреть мне спину. Красная бабочка, поверив солнцу и тишине, вылетела с какого-нибудь чердака и ошалело метнулась под берёзу. И запах, запах уставшей земли, винных листьев и уже забытых цветов, бог весть где и как сохранившихся…
Заплачешь и никогда не догадаешься отчего.
Измученный последними днями, Рябинин лёг спать пораньше, часов в одиннадцать.
Проснулся он от мягкого, но явственного толчка. Ему показалось, что это была Лидина рука. Но Лида спала, удивлённо приоткрыв краешек рта. Он глянул на будильник — четыре. Тихий толчок на рассвете… До рассвета ещё далеко. Что же его разбудило? Сердечный спазм, боль в желудке или стук на улице? Какой толчок, зачем толчок? Мысль… Его разбудил толчок той мысли, которую он днём загнал в подсознание и которая вольготно освободилась теперь, ночью. Мысль… Он знал её: соучастника Калязиной можно найти умозрительно. Соучастника Калязиной не надо ловить — до него можно додуматься. Соучастник Калязиной поддаётся вычислению, как невидимая планета.