Долина белых ягнят
Шрифт:
Казалось, Кулов убедил всех, но неугомонный старый Бекан подал голос:
— А если придется гнать скот под бомбежкой?
— Почему придется гнать скот под бомбежкой? — Бахов тоже наконец вскочил с места, поправил на себе новенькое снаряжение, откинул назад изящную сумку с картой под целлофаном. — Враг еще далеко! Нам рано говорить о бомбежке. Мы вне зоны досягаемости…
— А самолеты уже летают, — выпалила вдруг Апчара.
— Одиночные. Разведывательные. А бомбардировщики не могут к нам прилететь.
Апчара поймала на себе строгий взгляд Бахова и затихла.
— Когда окажемся в зоне досягаемости бомбардировочной авиации противника, поздно будет думать об эвакуации
Бекан не остался в долгу и тотчас подхватил мысль Сосмакова.
— Скот сюда шел две недели. Сначала лошади, потом гулевой скот, потом маточное поголовье и молодняк. Шли по плану, по расписанию, как поезда, чтобы одни не мешали другим. Дорогу в ущельях не раздвинешь и с нее не свернешь. Придет срок, получим директиву: «Спустить скот с гор». И как же мы погоним скотинку? Скопом? Лошади, коровы, волы, телята, овцы, ягнята — они сомнут, подавят, растопчут друг друга, так что и за три недели дороги не расчистишь от трупов. Разве Сталин знает об этом? Разве он должен нам подсказывать, когда гнать скот?
— Он и не должен вникать в такие мелочи. — Чока дал понять, что и он на стороне отчима.
Бекана раздражала нерешительность Кулова, и он горячился все больше и больше.
— Сейчас самолеты бросают листовки. А если начнут бросать бомбы? Ну-ка брось бомбу на табун лошадей, что будет? Их и так трудно заарканить, а тогда вообще — ищи в пропасти. Костей на утильсырье не соберешь. Когда гонят отару овец, впереди ставят козла. Козел смелее, сообразительнее, он и ведет овец. Так и народ. Он хочет, чтобы впереди стоял смелый, сообразительный вожак…
Смысл бекановских слов поняли все, и, конечно, сам Кулов, но он неколебимо верил, что в нужный срок поступит директива об эвакуации скота, промышленного оборудования, а также всех остальных движимых богатств, что Москва, наравне с предприятиями, поставляющими молибден и вольфрам, необходимые для оборонной промышленности, держит в поле зрения и высокогорные пастбища, на которых скопилось огромное количество скота. А начни подтягивать скот поближе к фермам, люди ударятся в панику, прекратят заготовку кормов, стрижку овец, доярки разбегутся по домам, прекратится сдача животноводческих продуктов. Еще хуже — стяжатели начнут греть руки на общественном добре — растащат скот и все государственное имущество. И кто за это ответит?
Что же делать? Проявить инициативу или ждать инструкций? Взять сторону Сосмакова или согласиться с Баховым?
Кулов никак не мог принять какое-нибудь решение. Когда говорил Сосмаков, Кулов внутренне соглашался с ним и готов был отдать распоряжение от имени Комитета обороны об эвакуации скота. План уже составлен, утвержден, но реализовать его нельзя без соответствующего указания сверху. Но когда говорил Бахов — Кулов соглашался с ним. Действительно, люди живут в таком напряжении, что самый маленький толчок, неосторожный шаг, даже шорох может их неожиданно всколыхнуть.
Люди еще не представляют всей опасности, нависшей над ними. Они живут довоенными иллюзиями. Разве могут немцы дойти до Кавказа?! Тем более что на их пути ощетинилась Нацдивизия.
С одной стороны, ясно — надо спасать народное добро, ношу, как говорит Бекан, надо переходить с ней через бурный поток. Но с другой стороны, только начни эвакуацию — и прекратится полезная деятельность людей. Деморализуются все слои населения.
За бегство людей можно будет потом оправдаться, если немцы оккупируют Северный Кавказ. А если нет? Если их остановят на одной из оборонительных линий, построенных в последние месяцы?
Может быть, скот не гнать на плоскость, а поднять еще выше, ближе к Кавказскому хребту? Даже если немцы придут сюда, там, высоко
Для таких мучительных размышлений не хватит никакой головы. Что из того, что не успеем эвакуировать скот? Согласиться же с Талибом Сосмаковым — значит заранее предсказать поражение наших войск и неизбежность немецкой оккупации. Нет, все что угодно, только не это.
— Мы сейчас не о том говорим, товарищи. — Кулов не узнал своего голоса и поймал себя на том, что и он в эту минуту говорит не о том, что думает. Но остановиться уже было нельзя, и он продолжал упавшим голосом: — Мы должны сосредоточить внимание людей на решении хозяйственных задач — дать фронту больше мяса, шерсти, молока, масла. Немцы будут остановлены на Дону. Если им удастся овладеть южными берегами Дона, их ждет укрепленная линия обороны в районе, — он хотел сказать «Армавира», но, решив, что это военная тайна, добавил: — Южнее Дона. Нам надо бросить все силы на создание прочной кормовой базы, заготовить столько грубых и сочных кормов, чтобы обеспечить зимовку не только своего, но и эвакуированного скота. Мы располагаем сведениями, что руководители некоторых колхозов стараются продать военным организациям побольше скота, чтобы сократить поголовье. Есть даже случаи спекуляции. Это безобразие. Обеспечением армии продовольствием мы будем заниматься централизованно. Мы уже связались с военными, ведем переговоры относительно продажи для фронта нескольких сот тысяч овец. Скоро вы получите разнарядки по колхозам и совхозам.
Сосмаков покачивал своей большой головой, и Кулов подумал: «Наконец и Талиб согласен со мной». На самом же деле Сосмакову хотелось сказать: «Давайте кончим спор, лучше гнать скот вниз, пока не поздно!» Он, Талиб Сосмаков, понимал, что в конце концов стрелочником окажется он, земледелец, ответственный работник.
Кулов разворачивался все шире. Он продолжал клеймить зоотехников, составляющих заранее акты на списание падежа. Предлагал наказывать доярок, которые убегают домой, называл это «дезертирством с боевого участка», угрожал судом тем, кто расхищает продовольственные карточки, спекулирует ими, присваивает себе общественный скот. Он предлагал незамедлительно разобраться с вопросом, кто под видом «ликвидации бескоровности» раздал колхозных коров по домам… Его голос крепчал.
— Колхозников, которые ушли в сторожа и охранники, бросить на сенокошение. Пора кончать с «зеленым настроением», когда безответственность прикрывается тем, «что трава еще зеленая». А между тем скошенное сено гниет от дождей…
Речь Кулова прервалась неожиданно. Из палатки, в которой все время потрескивала рация, вышел радист и передал исписанный карандашом лист бумаги Бахову, стоявшему за спинами стариков. Бахов схватил бумагу, пробежал глазами по неровным строчкам, нахмурился и строго взглянул на парня: не сам ли тот сочинял? В верхнем углу радиограммы крупно было начертано и дважды подчеркнуто «Срочно». Бахов и раз и два пробежал глазами по строчкам: «Получено чрезвычайное сообщение, необходимо немедленно вернуться Нальчик для принятия решений». Подписал секретарь обкома.
Бахов подошел к Кулову, вручил ему бумагу и остался стоять рядом с ним, словно без него кто-нибудь мог выхватить радиограмму из рук.
Кулов продолжал говорить, не глядя на подсунутую ему бумагу. Может быть, он думал, что это простая записка с вопросом. Бахов не вытерпел и шепнул оратору в самое ухо:
— Срочная радиограмма.
Кулов прервал речь на полуслове. Его разгоряченное лицо стало бледнеть. Сосмаков не спуская глаз следил за каждым движением Кулова. Он был уверен, что эта бумажка и есть указание об эвакуации скота.