Долина дикарей
Шрифт:
— Это с ней бывает, — заявил Конан. — Когда я увидел это в первый раз, тоже страшно удивился. — Он не стал уточнять, что второго раза не было.
— Так ты думаешь, что она не демон?
— Я уверен в этом. Так же, как в себе самом. Поверь мне, мальчик, демоны такими не бывают. А я видел множество демонов. И многих из них отправил в самую глубокую преисподнюю!
— Ты великий воин! — воскликнул Гилван.
— Ладно, а теперь возвращайся к своим. Наверное, твой Керземек уже заподозрил неладное. И тебе достанется от него…
— Я пойду с тобой! — вдруг твердо
Конан смерил щуплого юношу взглядом с большим сомнением.
— Ты не выживешь, — сказал он.
— Уже один раз выжил — ты меня спас, выживу и дважды я же буду с тобой, — заявил Гилван и победно улыбнулся, видя, что поразил своей сообразительностью киммерийца.
— Да, может быть. Но зачем? — спросил Конан, вспомнив о маленькой обезьянке, которая не так давно спасла ему жизнь. Но обезьянка была ловкой и умела лазать по стенам, обладая великолепной способностью цепляться, а вот Гилван такого впечатления не производил.
— Я должен идти. Особенно теперь, когда душа моя исполнилась жгучего стыда. Ибо я нарушил закон гостеприимства. Жизнь моя останется пустой, если я не заглажу вину, если я не верну Гизелле долг уважения. Ты дал мне вторую жизнь, моя жизнь — твоя, ты можешь убить меня, если захочешь, но эта жизнь также и моя, я тоже волен распоряжаться ей. Пусть я погибну, неважно, но я должен принцессе и тебе, и я отдам долг. Гость выше хозяина. Гость лучше хозяина. Гостеприимство — величайшая добродетель.
Гилван выглядел настолько решительным, что Конан больше не возражал. В конце концов, каждый выбирает свой путь. Даже если этот путь ведет прямиком к могиле. Кроме того, юноша, похоже, влюбился в принцессу. Глаза его характерно блестели. Ревность лишь слегка шевельнулась в Конане. Ну да ладно, этот крестьянин не выглядит серьезным противником, да и на принцессе свет клином не сошелся.
— Ничего нет позорнее, чем не отдать долг гостеприимства, — продолжал разглагольствовать Гилван.
Конан почти не слушал его, разве что как фон, как слушают шуршание падающей хвои в лесу и шум ветра. Киммериец ни на мгновение не забывал о том, где они находятся.
Неожиданно из темноты послышался пронзительный вопль. Гилван от ужаса заткнулся на полуслове и подался к стене. Ноги его предательски дрожали. Но Конан не вытащил меч. Вместо этого он склонился и. протянул вперед руки.
Вопль раздался еще раз, и на руки Конана прыгнуло маленькое мохнатое существо, в котором Гилван от страха не сразу распознал обыкновенную снежную обезьяну.
— Ты вернулся, мой друг, — сказал Конан и посадил обезьяну на плечо.
Гилван с трудом отделился от стены, еще не совсем придя в себя от испуга.
— Это мой друг и друг принцессы Гизеллы, — пояснил Конан, обратившись к юному крестьянину.
Диомад, наставник принцессы Гизеллы, говорил, что земля подобна сыру или морской губке. В ней есть множество пустот, служащих прибежищем различным существам, которых люди боятся и ненавидят, считая их обитателями Серых Равнин, ибо эти пустоты и есть множественные круги преисподней. Для каждого существует своя пустота.
Некоторые пустоты подобны скорлупе лесного ореха и в них живет всего лишь маленький одинокий демон — чья-то маленькая греховная душа. Но есть пустоты большие — и в них обитают цари греха, демоны, каждый миг которых превращается для них в вечное мучение. И самые страшные из этих больших пустот — имеющие правильную геометрическую форму, ибо это значит, что сам творец всего сущего позаботился создать для них совершеннейшую из клеток, выхода из которой нет.
Обитель Кхадеса имела форму куба. Ибо куб совершеннейшая из твердых форм. Кроме того, каждая из стен куба имеет двойника напротив, другую такую же стену.
На всех стенах темницы Кхадеса кровью демонов таких же древних, как он, были написаны могущественные заклинания, закрывающие выход для заключенной души. Все стены были одинаковы, и существу, лишенному плоти и веса, невозможно было определить, в какой стороне находится небо. В середине куба без всякой видимой опоры парил круглый зеркальный сосуд из стекла с сужающимся к выходу горлышком. В это горлышко когда-то вошла душа Кхадеса, огромная древняя душа.
Она вошла в сосуд не потому, что этого желал Кхадес, наоборот, Кхадес противился этому, но бесполезно сопротивляться против создателя вселенной, которому нет пределов ни в силе, ни во времени, ни в пространстве.
Кхадес обладал огромной виной. Он родился из вихря, закрутившегося между землей и небом в самом начале бытия, когда у форм еще не было определенности, и даже мертвые вещи имели право выбирать, какими им быть. Он служил строителю и властелину мира вместе с другими существами первовселенной, был лепщиком низших форм жизни, тех, что скрываются в траве, под водой и под землей. У него была тысяча искусных рук, чтобы он мог лепить из первоматерии мельчайшие детали живых существ. Он делал червей, лягушек, жаб, улиток и многоножек,
Но что-то в его душе надломилось. Возможно, он просто устал. Ему надоело в точности исполнять планы создателя, захотелось самому стать творцом. И он принялся втайне лепить живые существа, исходя из собственных представлений о том, какими они должны быть.
Но у Кхадеса не было чувства меры. Он двигался к цели слишком извилистым путем, да и цели у него не было, он делал различных существ только для того, чтобы их делать, чтобы ощущать, как из ничего, из бесформенных кусков первоплоти появляется нечто — и чем причудливее, чем несоразмернее оно было, тем большее удовлетворение он испытывал,
Он делал безногих жаб, ползающих на брюхе, как улитка; круглых и плоских многоножек, ноги которых, расположенные по кругу, могли совершать только одно движение, и поэтому они умирали, не сходя с места; шарообразных червей, которые не в силах были спрятаться в землю и их быстро расклевывали птицы. Потом он занялся воплощением существ, не имеющих названия. Он старался делать так, чтобы они как можно меньше походили на творения великого создателя. Редко какое из этих существ получалось по-настоящему живым. Как правило, это было подобие жизни.