Долина совести
Шрифт:
Сыщик заметил, что Влад избегает его. И истолковал перемену в их отношениях по-своему:
– Я не потребую доплаты, господин Палий. И никогда не навяжу услуг, за которые вы не смогли бы рассчитаться.
Влад в ответ промычал что-то неопределенное.
Анжеле предстояло провести в больнице несколько месяцев. Молодой врач, вытащивший ее с того света, дневал и ночевал в своем отделении; он трясся над Анжелой, как редкая курица трясется над своим выводком. Он неоднократно повторял Владу, что если уж эту женщину удалось спасти – было бы преступлением выхаживать ее без фанатизма. Он
И еще он понимал, что случится с молодым доктором сразу после Анжелиной выписки. Если она, разумеется, проведет в больнице необходимые для выздоровления несколько месяцев.
…Или они примут привязанного врача в свой дружный кочующий коллектив? А как быть с нянечками, сестрами, санитарками, ежедневно ухаживающими за ней, осторожно перестилающими постель, делающими уколы и перевязки, выносящими судно, убирающими в палате?
Я малодушен, думал Влад. Я ничего не могу сделать. Человек, едва выкарабкавшийся с того света, с черепно-мозговой травмой, с тяжелым сотрясением, едва живой, совершенно нетранспортабельный человек… Что я могу сделать?
Анжела лежала под очередной капельницей, а Влад сидел рядом, держа ее за руку. Он мог бы, конечно, сказать, что вовсе не узы привели его сюда – она услышала бы, но вряд ли поверила. Он мог бы сказать, что переживает за ее жизнь, а вовсе не за свою – она, вероятно, нашла бы в себе силы усмехнуться. Он мог бы бормотать что-то бессмысленно-нежно-успокоительное, уверять в скором разрешении всех проблем и окончательном выздоровлении – но не хотел умножать фальшь, которой и без того было немало в пропахшей болью палате. Сама ситуация – любящий мужчина морально поддерживает пострадавшую в катастрофе любимую женщину – была фальшива насквозь.
Точно так же он сидел над ней вчера. И позавчера – молча, без единого слова. И Анжела, хотя могла уже говорить, не нарушала тишину. Молчание было честнее любых слов.
Но сегодня – за минуту до того, как он поднялся, чтобы уходить – она разлепила губы:
– Надо… в другую больницу. Время… идет. Понимаешь?
И замолчала, утомленная этой тирадой.
Влад обмер. Заглянул в ее лихорадочно блестящие глаза:
– Нельзя. Послушай… Тебе нельзя. Ничего тут не сделаешь, тебе надо еще хотя бы две недели…
Минута прошла. В палату заглянула медсестра – напомнить Владу, что свидание окончено.
Анжела молчала. Смотрела жестко и требовательно.
– Нельзя, – сказал Влад, когда взгляд медсестры сделался совсем уж сердитым. – Послушай… Тебе нельзя.
Влад знал, что его принимают за сумасшедшего; когда седой профессор, осматривавший Анжелу через несколько дней после поступления, буквально затащил его в свой кабинет, когда запер за собой дверь – Владу показалось даже, что сейчас его будут бить. Но нет – просто подошло время так называемого серьезного мужского разговора.
Со стороны профессора эта беседа была жестом отчаяния; он презирал Влада и не скрывал своего презрения.
Пациентка была упряма, как осел, и не поддавалась никаким уговорам. Она желала немедленно покинуть муниципальную больницу и переместиться в частную – здесь ее, видите ли, не устраивала квалификация персонала; квалификация персонала, вы только подумайте! А вдохновителем и основным исполнителем этого бредового замысла был, конечно, «муж» пациентки, экзальтированный детский писатель, вздорный, эгоистичный, не понимающий элементарных вещей…
– Вы. Понимаете. Что вы. Рискуете. Ее. Жизнью? Транспортировка смертельно опасна для нее! Вы что, не можете обождать еще хотя бы две недели? Она написала это дурацкое заявление-отказ… Но вы-то соображаете, что происходит?!
Соображаю, печально думал Влад.
Вчера он имел разговор с тем самым врачом. С тем самым, в чьей квалификации они с Анжелой якобы усомнились.
Владу очень хотелось сказать этому подавленному, преданному, по сути, человеку, что никому в жизни он, Влад, не был так благодарен. Но врач не хотел слушать. После того как Влад попросил его – и дважды повторил свою просьбу – не разыскивать пациентку в ее новой больнице, не пытаться ничего о ней разузнать, – после этого врач не захотел слушать больше ничего; он глухо сказал «Моя совесть чиста» и ушел по бесконечному больничному коридору.
Через четыре-пять дней после Анжелиного отъезда у него, главного врача травматического отделения муниципальной больницы, начнется депрессия. Обострятся все хронические болячки, может быть, случится еще что-нибудь, столь же малоприятное… Впрочем, Влад знал, что это ненадолго. Несколько дней – и этот человек оживет снова. И, возможно, скоро забудет о неблагодарной привередливой пациентке.
Влад знал, что сейчас спасает ему здоровье и, может быть, жизнь. Но все равно на душе было муторно. А ведь предстоял еще и собственно переезд – Анжела боялась его, и Влад боялся его, и недаром…
– Зачем? – спросил Богорад.
Он подстерег Влада, когда тот, крадучись, выбирался из больницы через черный ход. Специально, чтобы не встречаться с частным детективом.
– Вы меняете больницу? Это правда? Влад, но зачем?! Здесь мы отработали охрану, вошли в контакт со всеми нянечками, поварихами, санитарками…
– Захар, – сказал Влад. – Я не назначал вам встречи.
Богорад позабыл про свой ироничный прищур. Сейчас глаза его были круглыми, странно обиженными. Влад никогда бы не подумал, что Богорад умеет так смотреть.
– Ну, я прошу прощения, – сказал он наконец. – Прошу прощения…
Повернулся и пошел прочь. Влад догнал его. Хотел взять за локоть, но в последний момент отдернул руку:
– Захар. Эта женщина опасна для окружающих. Кто тесно общается с ней хоть сколько-нибудь долгое время – потом уже не может без нее жить. Физически не может. Умирает. Или кончает с собой.
Богорад медленно обернулся. Минуту смотрел на Влада в упор – будто ожидая, что Влад скажет с улыбкой: я пошутил…
Но Влад молчал.