Доля ангелов
Шрифт:
— Значит, в этот дом нас заманили. Барри, тайный агент Чингисхана зазвал нас к себе, когда понял, что мы в воде не тонем… Я и Анелия — единственные, кто видел перстень фокусника. Значит Нелли и Барри — одна шайка-лейка. Меня они решили убрать как свидетеля. Интересная версия. Кстати, сколько времени? — я привычно поискал часы. — Все, в общагу ты уже опоздала. Зачем тебе косые взгляды тети Дуси? Дуем ко мне!
— Кто тебе сказал, что я живу в общаге? Ты, что разведчик, неотразимый Рихард Зорге? Ну, положим, на мотоцикле ты гоняешь так же лихо и даже имеешь скромный успех у дам… Но в остальном… — Маша поморщилась.
— Прошу тебя, Маша, поедем! Уже ночь, а ты мокрая, и вообще…
Я бормотал что-то о своем ночлеге в комнате Тишайшего Алексея, чтобы не стеснять ее, о кодексе рыцарской чести, не веря ни одному своему слову. Перед милицейским постом мы бросили колымагу Барри и поймали машину.
Маша жадно пила на кухне горячее молоко. В широком махровом полотенце, она была похожа на царевну, не до конца сбросившую лягушачью шкурку, и ее волнующая худоба была заметнее. Плечи и колени атласно светились, с распущенных волос на пол падали прозрачные капли, она пахла нежно и пряно, как пахнет золотистая приречная верба весной в праздник шалых вод.
Я пошарил у Алексея Тишайшего бутыль «сугревного» и плеснул себе для храбрости:
— Маша, мы сегодня с тобой реально рисковали, а я все еще ничего про тебя не знаю. Прости, но я не понимаю, как ты оказалась рядом с Маркелом?
— Арсений, прекрати!
Но мои кони уже сорвались и, бешено раздувая ноздри, неслись в пропасть:
— Ну, хорошо, о мертвых либо хорошо, либо ничего, но ответь, ты что, его действительно любила?!
— Нет.
— Так, значит, без любви…
— У нас ничего не было — если ты об этой животрепещущей теме…
«Ба! Вот это номер! Все модели Маркела в первые же часы знакомства позировали на фоне белой простыни, а тут невеста! Крепко же эта птичка зацепила!»
— Тогда скажи, ты любишь кого-нибудь?
— Любовь — что-то вроде добровольного рабства: боязнь потерять… Острая боль от уходящего времени… Животная жажда и бред ревности. Страстная игра, жестокий танец на лезвии ножа. Любовь — одна из самых глубоких и страшных
— Маша… Подожди, помоги… Мне не за что зацепиться, я сдохну к утру, — я обнял ее мягко податливую, теплую и задохнулся.
— Не надо… — она сделала робкое, неверное движение, как рвущаяся вверх птица. Полотенце скатилось на пол.
Она была, как певучая лоза, тонкая, упругая. Вседозволенность сна, последнее жгучая просьба обреченного на казнь… Я целовал ее торопливо и яростно, сжигая за собой мосты и остатками сознания уже предчувствуя, что этот миг краткого истеричного счастья скоро пройдет и я не смогу удержать ее ни силой, ни колдовством, ни сказками о Чингисхане…
— Маша, я люблю тебя. Я никому никогда не говорил этих слов! Будь со мной. К черту все планы, расчеты! Я помню тебя в прошлых жизнях, мы никогда не были вместе и впервые очутились так близко… Оставь мне хоть надежду…
— Нет!
Маша вырвалась и подобрала с пола полотенце.
— Ну, хоть раз ты можешь ответить любовью на любовь? Маша, Машенька! Слышишь, как бежит время, как ветер обжигает лицо? Мы здесь с тобой на один короткий миг!
— Ты выбрал неудачный объект, Арсений. Я не понимаю, что такое любовь: это когда не хватает ночи и днем закрывают занавески?
Она вновь была иронична и холодна. Взбешенный ее отказом, я сек ее огненным дождем, распаляясь от собственного красноречия:
— Нет, ты не Маша, не Мария… Ты — железная Кали! Богиня Смерти, танцующая в ожерелье из черепов на трупе поверженного мужчины. Ты не знаешь любви, но ты хорошо знаешь, что такое любить за деньги. Твой жуткий танец — это судороги небытия. Когда девушки продают свои поцелуи, когда женщина не отличает героя от обезьяны — империи разлагаются и гибнут, как после моровой язвы. Тогда в женском сердце, рожденном дарить жизнь и миловать, воцаряется Кали! Холодная и продажная, она главенствует в вашем мире, мире преуспевающих убийц!
Маша стояла, закрыв лицо ладонями, стойко принимая град моих отточенных стрел, наконец я выговорился.
— Я, наверное, в чем-то виновата перед тобой, — Маша погладила меня по волосам, как капризного ребенка. — Ты рисковал за меня, возможно даже спас, но я не могу…
Она замялась.
— Ладно, проехали…
Я был не достоин ее любви. Я не сделал ничего, чтобы ее мерцающие зрачки хоть раз посмотрели на меня с восхищением и тягой. Да и могло ли быть иначе? Истинный мужчина добывает блага земные и стяжает небесные. Аскета украшает сияние святости. Ученого — рывок в незнаемое. Строителя — возведенные города. Мужественного вояку — богатая добыча, меха и ожерелья, которые он бросает к ногам любимой. Но есть и высший тип мужества — солнечный герой Персей. На его золотом щите — голова Медузы Горгоны. Эта голова со змеями вместо шевелюры означает побежденное и скованное зло. В мифах Персей, как и Аполлон, назван Гиперборейским, так свет Севера побеждает темную магию Юга. Но Маше это вряд ли будет понятно, до тех пор пока я не явлюсь к ней в кованой броне солнечного героя с перстнем-амулетом и головой ведьмы на золотом щите.
Озлобленный и одинокий я до рассвета читал воспоминания Тайбеле, надеясь распутать клубок, в который был завернут алый «рубин воли».
«…Настя вбежала ко мне в гримерку, задыхаясь от бега. Повалив меня на кушетку, она поцеловала в шею, в глаза, в щеки:
— Война… Война закончилась… Закончилась!
Мы почти физически ощущали Победу, как солнце и весну. Мы ликовали, как сумасшедшие полярники, пережившие суровый ледовый поход. Любовь и обжигающая юность вошли в мое сердце вместе с солнцем Победы. За эти годы Настя выросла в ослепительную девушку, уже знающую о своей прелести.
— Знаешь, когда вылетаешь вот так, — она раскидывала руки и прогибалась в поясе, — барабаны гремят и сотни глаз смотрят только на меня, на меня одну, то уже не страшно сорваться и умереть. Это и есть настоящая жизнь!
Я любил смотреть, как, пьянея от внимания публики, она отвешивает последний поклон, мне нравилось в ней все: и голубой с блестками костюм с короткой юбочкой, и наивные русые кудри, и веснушки на плечах, и озорная мальчишечья улыбка. В этой улыбке заключалось все мое счастье.
В 1946-м цирк вернулся в Москву. Город гудел, как оживший весенний улей, на стройках гремели копровые бабы. Повсюду играли духовые оркестры, тарахтели уличные репродукторы, рапортуя о новых стройках и достижениях. Наши выступления развлекали уставших от невзгод людей, соскучившихся по карнавальному блеску. Мы выступали на сценах уцелевших клубов, в детских домах и летних театрах, но уже к осени была сооружена крепкая арена из сосновых досок, крытых трофейными коврами. Нам выдали множество немецкого реквизита, нарядных платьев, фраков и кружевных манишек. У нас появился настоящий оркестр с барабанами и скрипками лучших европейских мастеров. Несколько цирковых лошадей вернулись с военных дорог, и Ральф Кинг возобновил свой конный аттракцион. Уже не было прежних скакунов с шеями, выгнутыми дугой и алыми плюмажами. Фронтовые лошади понуро бежали по кругу и шарахались от аплодисментов. Их шкуры были покрыты мозолями и шрамами, а разбитые копыта вздымали вихрь опилок. Но вместе с ними вернулся волнующий запах цирковой конюшни, самый любимый и памятный для меня из всех запахов мира. Директор вновь заказал реквизит для космического аттракциона Насти. Близился Новый 1947 год, радостно-мирный, с елками, блестящей канителью и маскарадами. Перед вечерним представлением мы с Настей катались на коньках в парке имени Горького под бесконечный „Вальс Цветов“. Я сжимал ее руку в сырой, покрытой снежным жемчугом варежке. Внезапный удар сбил и разметал нас по обеим сторонам ледяной дорожки. Я выбил коленную чашечку и не мог подняться. Конькобежец, сбивший нас, галантно подал руку Насте, после помог подняться мне. Я едва узнал Юшку Бровкина, так он вырос и раздался в плечах. Над его верхней губой темнел смуглый пушок. Ореховые глаза сияли радостью. Оказалось, что Бровкины давно перебрались в Москву. Юшка был старше меня всего на два года, но уже щеголял в ладно подогнанной форме офицера госбезопасности.
Я валялся с больным коленом, а он водил Анастасию в „Ударник“ на вечерний сеанс, угощал мороженым и покупал цветы.
Ночью, в канун Нового Года меня разбудил поздний звонок. Заикающийся от страха Шулята велел срочно явиться в дирекцию. Через полчаса помятые и перепуганные циркачи уже грузились в крытый грузовик с реквизитом. О том, что нам предстоит выступать перед Вождем на его даче в Кунцево, мы догадались лишь в последнюю минуту. Среди популярных жанров у Сталина были явные антипатии. Если цирк он просто не любил, то цыганские танцы и пение были под запретом, а эстрадный юмор таился на задворках в основном из-за национальности юмористов. „Не каждый юморист — еврей, но каждый еврей — юморист“, — шутили эстрадники. Практичный Сталин презирал все бродячее, глумливое, нарочито яркое, таящее подвох и риск.
Мне было приказано показать феномен угадывания, Насте — вызывающе красивый танец с алым знаменем.
— Нас всех расстреляют, — обреченно шептала циркачка, едва мы выехали на правительственную трассу. — После того как мы покажем цирк, нас всех зароют в лесу.
Во время представлений эта милая полноватая брюнетка жонглировала ногами, подбрасывая золоченые чурбачки, последнее время их сменило бутафорское „березовое полено“ и гигантские болты, на которые она во время выступления накручивала гайки.
— Прекратить панику! Вы покажете все, на что вы способны. Страна во враждебном окружении, поэтому не болтать и сохранять бдительность. — приказал Шулята.
По странной случайности, а, может быть, по особому заказу, но в ту ночь Шулята выбрал самых молодых циркачей. Проехав полтора десятка километров по правительственному шоссе, машина притормозила у шлагбаума и свернула налево, в свете фар замелькали молодые ели. В коридоре домика охраны, похожем на длинный пропускной пункт, мы встретили выходящих на волю грузинских певцов и немного успокоились. Потный, пахнущий алкоголем Власик приказал обыскать парней, девушек пропустили без досмотра.
В холле висела большая карта, в простенке, подсвеченная лампами, стыла посмертная маска Ленина. Из дальней комнаты доносился шум попойки.
— Мне надо в туалет, — обреченно прошептал жонглер.
— Я пойду с тобой, — поддержал его я.
Страх, непредсказуемость и напряжение готовы были сыграть с нами злую шутку. Двое охранников провели нас в подвал, где располагался туалет. Навстречу нам в сопровождении охранника в штатском мелкими стариковскими шажками двигался Сталин.
Мы вжались в стены. Заметив наши серые лица, Сталин остановился и, покачивая пальцем перед нашими лицами, важно произнес: „Молодежь не должна бояться товарища Сталина, он — друг!“ Как и в нашу первую встречу, он говорил о себе в третьем лице, словно некий „Сталин“ был легендой, а смуглый грузинский старик с покатыми плечами и выступающим из-под распоясанного френча животом, уважал и побаивался его. Я был поражен, как сильно сдал Сталин.
Ночной ужин вождя народов — самое печальное и жестокое зрелище из всех виденных мною в жизни. Сталин сидел во главе длинного, заставленного бутылками стола. Огромная империя от Балтики до Тихого океана управлялась из-за этого пышного, залитого вином стола. Берия держал противоположный край и исполнял роль тамады. Слева от Сталина скромно стучала вилками „делегация вассалов“: поляки и чехи. Стулья справа от вождя были свободны. В накуренном зале вдоль длинного узкого стола сидело человек тридцать. Было много военных и женщин — жен высоких чиновников и иностранных дипломатов. Гремел патефон. Официантки — рослые и крепкие бабы в белых крахмальных фартуках и кружевных наколках, „метали“ на стол вереницы разнообразных блюд.
Нас встретили нестройным гулом радости. Акробатический этюд Насти со знаменем под марш Осоавиахима имел шумный успех. Затем следовал номер „эквилибра на бутылках“. Его утвердили специально для выступления „в верхах“. Оружие и вино — были излюбленными символами „московских горцев“. Удерживая кинжал в зубах, эквилибрист стоял головой на бутылке от шампанского. Балансируя, он ухитрялся одну за другой наполнять рюмки искристым „Цинандали“ и ловко скидывал их на поднос.
Я показывал свой обычный номер. Сначала я угадал несколько карт, загаданных чехом Клементом Готвальдом, затем нашел спрятанные часы с цепочкой и поиграл в „фанты“ с повеселевшей публикой.
На другом конце стола Берия рассыпал зловещие тосты:
— Предлагаю выпить за Польскую советскую социалистическую республику!
Испуганный поляк оглянулся на Сталина и поднял бокал с шампанским. Сталин морщился, слушая коварные пожелания, словно в эту минуту у него заболели зубы. Поманив меня пальцем, он указал на стул рядом с собой.
— Тебе нравится стол? — обратился он ко мне.
— Очень нравится, товарищ Сталин.
Ординарец, стоящий позади Сталина, положил на мою тарелку гору мяса и зелени.
— Они говорят, что в стране не хватает продовольствия. Почему не хватает? Почему? — Сталин рассеянно и непонимающе оглядел ломившийся стол. — Партия заботится о каждом. Люди не должны голодать!
— Подать полякам жареной медвежатины! — крикнул Берия.
— Сейчас ты пригласишь на танец женщину, у нее плохое настроение, она скучает, — Сталин указал мне на красивую женщину восточного типа, печально отрешенную среди этого полуночного пира.
— Посмотри, ей скучно с нами, — настаивал Сталин. — Такие красивые женщины не должны скучать. Иди, иди…
Сталин положил мне руку на плечо и, подталкивая, поднял меня с места.
На онемелых ногах, я подошел к женщине и кивком головы пригласил на танец. Удивленные гости перестали жевать. Оценив интригу и все поняв, жена министра МГБ положила мне на грудь изящные белые руки. В ее осторожных движениях читалась женственная покорность. Змеиные глаза Берии, не отрываясь, следили за нами.
Моя партнерша рассеянно шла в танце, словно забывая переставлять полноватые ноги, и незаметно оглядывалась на мужа. Я исполнял приказанную партию с улыбкой картонного паяца. Сталин захлопал в ладоши, приказывая прекратить танец, и вновь жестом подозвал меня к себе.
— Где твой отец? — спросил он, должно быть, вспомнив давний предвоенный вечер и „Мальчика-Книгу“.
— Расстрелян.
— Как много хороших и замечательных людей расстреляно, — печально обронил Сталин.
Он долго выбирал яблоко из вазы с фруктами и руки его тряслись, потом, отчаявшись выбрать подходящее, он протянул мне всю вазу, как выкуп за расстрелянного фокусника, которого я считал своим отцом.
На утренней репетиции Анастасия непринужденно делала „ласточку“ на широкой, крытой цирковым матрасом спине лошади.
— Браво! Браво! — приземистый, широкоплечий человек прервал ее полет трескучими аплодисментами. Я сразу узнал его круглые очки и неопрятную фигуру. Военной форме и строгому костюму министр МГБ предпочитал парусиновые брюки и свободные пиджаки.
Настя вздрогнула, соскочила с крупа лошади, и немного приволакивая в беге ноги, это была особенная манера танцовщиц, что-то сродни земному порханию, — убежала за кулисы.
Подталкивая маленьким сложенным хлыстиком между острых голеньких лопаток, Ральф вывел ее на поклон к гостю. Он до сих пор разговаривал с сухим жестким акцентом:
— Ты помочь обтереть лошадей!
Я нехотя поплелся за Ральфом, обернувшись несколько раз, надеясь заговорщицки подмигнуть Насте, но видел только ее поникшее, пунцовое лицо. Она смотрела под ноги, носком атласной туфельки расчерчивая арену. Министр, похожий на толстого пасюка, скривив губы и выпятив брюшко, что-то шептал ей на ухо.
С этого дня внимание всесильного министра к жизни нашего шапито стало раздражающе приторным и тревожным. После его визитов, Настя подологу пряталась где-нибудь в темном углу, чтобы выплакаться. В тот день я случайно зашел в холодную зимнюю конюшню. За кучей старых попон поскуливал щенок. Я заглянул в угол. Ее наспех наброшенную на плечи шубку я принял за пушистого зверька. Забившись в угол, Настя рыдала, и я долго успокаивал ее, гладил мягкий шелковистый мех, с которым так не хотела расставаться моя рука.
Внезапно она прекратила плакать и села, не поднимая лица. Русые, развившиеся от слез пряди тряслись, и я слышал ее мысли внутри себя.
„Ненавижу, ненавижу! Зачем он приходит? Когда он смотрит на мое лицо, по моим губам ползет червяк. А завтра, завтра, сразу после представления…“
Я затряс головой, сердце плавилось от безумной жалости, но я не понимал ужаса в ее глазах. „Крыса“ представлялся мне противным, но неопасным.
„Ральф сказал, что я должна! А ведь я даже не комсомолка…“
Она бросилась мне на шею. Целуя мою грудь под рубахой, опрокинула на сено. Неужели с нами будет так же, как у цирковых коней и собак? Нет, это слишком стыдно. И я, слепой, оглохший, был готов убежать от ее растерзанной шубки. Пошатываясь, я увел ее в свою гримерку. Я помню теплый шелк и мед ее тела, но я не смог сделать того, что хотела она, слишком был испуган, слишком юн. Хрустальный шар, переливающийся всеми красками мира, который все эти годы я носил в своей груди, лопнул и рассыпался режущими осколками, но я по-прежнему любил и боготворил ее.
— Давай убежим, убежим вдвоем, Оскар, убежим прямо сейчас! — она простила меня, она все еще верила в меня.
— Нет, Настя, лучше утром.
О, если бы я знал, чего будет стоить это промедление.
Глубокой ночью я проводил ее и вернулся в свой закуток, чтобы собрать все необходимое для побега. Случившееся ночью представлялось мне странным и стыдным сном. И она тоже пряталась от меня. Я напрасно ждал ее утром у белой арки парковых ворот. На утреннюю репетицию она не пришла. Я пытался узнать о ней у хмурого Ральфа. Он был одет венгерским гусаром, в его руках пощелкивал неизменный вощеный хлыстик. Он отвернулся от моих вопросов и ничего не ответил.
Вечернее выступление „Анабеллы Манс“ прошло великолепно. Отработав сложный воздушный номер, она прыгала на спину бегущей по кругу лошади. Ее отчаянная смелость заставляла публику громко ахать и замирать от сладкого ужаса, когда девушка-мотылек падала с трапеции, успевая сделать в воздухе сальто или перелетала с одной лошади на другую.
Сразу за ее выступлением следовал мой номер. За какую-то провинность Шулята на время запретил мой аттракцион. В тот вечер я „ходил“ по арене в широком колесе. Распятый в позе „совершенного человека“ Леонардо да Винчи, в алом трико, я был похож на распластанную кремлевскую звезду. В тот вечер, катаясь по арене, я испытывал муки средневекового колесования.
После представления прямо на арене был затеян банкет для циркачей. По барьерам кувыркались напомаженные клоуны. Белые кони в алых плюмажах били копытом о трофейные ковры. Министр, щурясь на софиты, говорил что-то о внимании Великого Вождя к цирковому искусству и о своей личной любви к труженикам арены. „Крыса“ пускал солнечные зайчики круглыми зеркальцами очков и поглаживал большим пальцем лаковые усики над брезгливо сложенными губами.
— А теперь сюрприз для нашего дорогого гостя!
Свет погас, в узком синем луче вспыхнул и заискрился зеркальный шар, и сумасшедшая метель накрыла ложи и арену. Под куполом, едва держась за трапецию, летела стройная фигурка в прозрачном развивающемся платье из легкого газа.
Внизу громко ахнули, когда сорвавшись с неслышного ритма, гимнастка едва успела схватиться за трапецию одной рукой. Вытянувшись стрункой, резко изогнувшись и вильнув телом, она вцепилась в перекладину второй рукой, и номер продолжался. Она принялась раскачиваться все резче и рискованнее, и вдруг оторвалась и полетела навстречу другой трапеции. Миг — и они почти разминулись в мерцающем воздухе над манежем, но она успела схватиться за опору…
— Неси реквизит, нарком хочет фокусы, — прошипел Ральф.
На этом ночном пиру он был и распорядителем и виночерпием. Я ринулся в фургон за зеркальным ящиком и парой кроликов. Но когда я вновь попытался открыть дверь, то убедился, что заперт. Я выл от отчаяния и колотил в стены фургончика разбитыми кулаками. У меня был только один выход: сжечь фургон. Я разлил керосин из примуса, но спички отсырели и не зажигались. Подтянувшись, я выглянул в узкую зарешеченную форточку, но я не мог ни выломать железо, ни пролезть сквозь прутья. Сыто урча, отъехал „ЗиС“ министра, и мое сознание покинуло тело, оно отделилось и облетело пустой цирк. Арена была пуста. Сквозняк шевелил серпантин и обертки конфет. Я видел закуток Насти с увядшими букетами и письмами поклонников, там было тихо и светло от полнолуния.
Мое тело в беспамятстве валялось между взбесившихся вещей, а дух был на свободе. Теперь мне было нужно тело, крепкое тело, полное ярости. И я искал его. Цирковые звери, как одержимые, метались по клеткам, ломали клыки о прутья, но не могли сломать засовы. Гулким воем им отвечали бродячие псы. Эта стая обитала за зверинцем, привлеченная запахом мяса и обилием мышей. Вожаком был крупный пес, помесь лайки и овчарки. Я, как оборотень, рассыпался по собачьим телам. Я стал стаей бездомных псов со слезящимися глазами и голодной слюной под языками. Своей взбешенной волей я сумел потеснить темное сознание зверей и слиться с ним. Парк преобразился в вещий лес, полный будоражащих запахов и тайных убежищ. Здесь правили голод и страсть. Лес был союзником и другом, он покровительствовал нам. Громады домов казались утесами. В пещерах светились костры. Двуногий зверь, обитающий в каменных норах, был самым опасным врагом. Большая бледная Луна, предводительница ночной охоты, вела нас за собой. Мы тенями скользнули по мосту, и если бы кто-нибудь попался на нашем пути, он был бы разорван заживо. Вместо реки под берегом колыхалась темная бездна. Ночная вода бездонна и открывает миры преисподние…
Вожак вел распаленную стаю к желтому особняку на Садовом кольце. Псы помельче проскользнули под решеткой. Из темноты ударили выстрелы. Охранники заметили собак и открыли огонь. Испуг животных оказался сильнее моей ярости; стая с визгом ретировалась и теперь неслась обратно к шапито. Возле цирка я вновь собрал их воедино.
По мосту быстрой подпрыгивающей походкой шел Ральф. Он пешком возвращался в цирк, проводив Анастасию до желтого особняка.
Стая нагнала его уже под мостом. Оскаленные клыки впились в его руки и живот. Ральф успел выдернуть из-за голенища короткое лезвие. В те годы все носили с собой ножи. Он вогнал нож в широкую грудь вожака, но не смог достать до сердца. Наседая сверху, пес опрокинул его. Из судорожно разжавшейся руки Ральфа выпал нож. Я не мог остановить зверей, их дымящиеся пасти рвали уже мертвое тело, внезапно псы с визгом отбежали, поджав хвосты. На окровавленной траве лежал перстень с рубином. Я заставил вожака взять перстень зубами и зарыть у корней старой липы.
Утром хмурый Шулята отпер мой фургон и проводил меня к следователю для дачи свидетельских показаний. По версии следствия, Ральф был растерзан стаей бродячих псов, и ни у кого не возникло и малейшего подозрения, что это сделал я. У меня было железное алиби.
Через несколько дней я раскопал у корней липы свой окровавленный трофей. Запершись на щеколду, я долго смотрел в перстень, потом надел на левую руку и ясно увидел то, что боялся увидеть.
Вольф не дошел до Тибета. В ту ночь Ральф кружил около вагончика, выбирая время, чтобы войти и забрать перстень, полагая, что Кинг расстрелян. Он видел, как среди ночи Вольф вернулся. Вольтижер наверняка слышал наш разговор, он выследил путь Кинга от вагончика до Исети. Выстрелами в спину он убил Данцона. Вольфа не брали пули. На берегу, вблизи лодочной пристани Ральф догнал его и после короткой борьбы задушил, потом обыскал труп, вынул перстень из ладанки, а тела бросил в затон…»
Глава 8
Львиный хлеб
Голова, как спелый плод,
Отлетит от веток жизни.
Сквозь зажмуренные веки пробивался ясный утренний свет, но для меня это было горькое утро.
— Встает заря во мгле холодной… Просыпайся, историк! — легкая рука коснулась моего затылка.
Этими стихами меня когда-то будила мама. Откуда Маша узнала об этом? Или это обряд всех берегинь — будить словами молитвы или хорошими стихами.