Доля казачья
Шрифт:
Вот так умышленно загоняет император казаков в невидимую петлю.
Опять ликует японский народ такому мудрому решению императора.
— Касаки! Касаки! Касаки! Касаки!
А нам с Василием стало жутко от таких нежданных слов императора. Этого мудрого и Высочайшего Правителя древнейшей страны Восходящего Солнца. Нас чуть кондрашка не хватила.
Предателями мы никогда не были, а тут такая перспектива залезть в навоз по самые уши. Аж жутко становятся от такой перспективы.
Но моя любимая Идиллия с робкой надеждой смотрит на меня. Это её последняя
Нельзя требовать от человека невозможного. И что всякому разумному деянию есть предел. А толкать на предательство Родины, да ещё своего любимого человека — тяжкий грех! И она не сделала этого. Моя Идиллия святой человек. И я счастлив оттого, что она так понимает меня. И нет на свете человека сейчас счастливей меня. Прожить бы нам всю свою жизнь вот так — в море счастья.
Но надо снова возвращаться в адскую бытность этого, не нами придуманного, праздника, нашего поражения, но ещё не погибели, и приторной славы предательства.
Василий Шохирев, по казачьему обычаю, поклонился Великому императору, а затем на все четыре стороны японскому народу.
— Благодарю вас, ваше величество, за подаренную мне свободу. Но остаться в Японии я не смогу по нескольким причинам. Первая: потому что я, как честный казак, присягал русскому царю: ему верно служить и Отечеству. И я не могу изменить данной присяге.
Вторая причина: у меня в России есть семья и растут дети. И я просто обязан быть с ними, исключение составляют война или учебные сборы.
И третье: у нас в России и так говорят, что незваный гость хуже татарина. Поэтому я не хочу вам создавать лишние проблемы и пренебрегать вашим гостеприимством. Дороже моей России для меня во всём мире страны не существует.
Охнула заинтригованная масса людей на площади в своём великом восхищении и недоумении казаками.
— Мне каждый день снится родительский дом, где я маленький и босоногий бегу по росистой траве. То я слушаю поющего жаворонка из пронзительной синевы небес. Ведь я потомственный казак и всё это моя Отчизна. Это моя душа плачет! Зовёт меня! Я только домой хочу и у меня нет других желаний, ваше величество. А наград мне и своих достаточно. Не обессудьте, ваше величество, за всю мою высказанную дерзость. Я русский человек и моей душе здесь, как в темнице, тяжело.
Поклонился Шохирев японскому императору и на все четыре стороны японскому народу.
— Спасибо вам, добрые люди!
— Пусть будет по-твоему — высказался император. — Езжай домой, казак, к своей семье. А награду всё же прими, — и орден подаёт Шохиреву: — За дружбу наших народов! Это юбилейная награда, для ваших пленённых офицеров изготовлена. Но на них столько крови, и своей и чужой, что не будет в этой награде искренности и душевной чистоты, как у вас.
Хотя каждый из них посчитает за честь их носить. А получить орден, лично из моих рук, ещё большая честь. Так что носи, казак, ты с
— Касаки! Касаки! Касаки!
Я тоже предстал пред лицом японского Микадо. И всё повторилось: не захотел я оставаться на чужбине. И нарушать данную русскому царю присягу я тоже не стал.
Принял я орден из рук императора уже спокойнее, чем Василий. Ведь я не против дружбы наших народов: я против всякой войны. Кто, как не мы с Василием, заслужили её. И перед лицом смерти не дрогнули, и с честью выдержали плен, и ещё разные испытания, уготовленные нам судьбой.
Но меня ждало уже другое, вольно или невольно, последовавшее испытание, и, наверное, самое тяжёлое и роковое.
— Почему моя племянница Идиллия неотступно следует за тобой казак? Иногда на ней просто лица нет. Ужас так и бродит по её лицу. Особенно это было заметно в твоём смертельном поединке с Коно.
Император был стар и мудр. Он, что рысь, опытен и любого человека насквозь видит. Уж ему ли не знать состояние любящей души. Он и сам всё видит прекрасно, но и здесь у него есть своя линия поведения. Идиллия ему не чужая. И тут его волнение закономерно.
Скрывать мне нечего!
— Мы любим друг друга. И дороже Идиллии у меня никого нет, во всём белом свете.
Дрогнуло лицо великого императора от такой правды казака. Не принимала его душа такого ответа, не смогла принять. И тень недовольства заиграла на лице свой завораживающий танец. Пока не легла на его лицо печать никому не подвластного, принятого им, рокового решения. От которого ты и сам, хоть ты и император, уже никуда не денешься, потому что обречён это сделать и огласить его.
И не людьми это было решено. Где-то уже витало это решение. Но где? Наверно, в небесах! Или дебрях нашей неизведанной мысли. Связь какая-то была. Рок! Чужой разум!
И тень легла на чело императора, исполнителя этой злой роли. Какое-то мрачное озарение.
Ведь, казалось бы, всё было в воле императора: и казнить и миловать нас. И хотя бы просто оставить нас в покое. Но оказывается, что по-настоящему, он только мог утвердить, ставшее уже своим, то роковое решение.
И скоро Идиллия предстала перед разгневанным дядей:
— Моя милая племянница, правду ли говорит этот русский казак?
И не обидел ли он тебя, даже недостойным твоего высочайшего положения взглядом? А тем более, изливать здесь такие дерзкие речи, что очень смело с его стороны.
В случае обмана, он понесёт заслуженное наказание — смерть!
Бледнеет Идиллия. Когда же закончатся для неё эти душевные муки. Это не праздник для неё, а настоящая пытка, где её душу ежесекундно и нещадно третируют.
Но любовь и сейчас оживила лицо девушки. Придав ей такую неземную, волнующую всех красоту, что перед признанием её никто не устоит. Настолько она чиста, глубока и понятна всем. И как из родника из души выливается нежность, пить и не напиться её.
— Я люблю Григория, и это выбор моей души. И никого мне другого не надо. Это правда, дядя!