Должность во Вселенной. Время больших отрицаний (сборник)
Шрифт:
Тогда он комментировал новость весело, со смехом. Но это был, что называется, видимый миру смех сквозь незримые ему слезы. В душе было холодное кипение. Не он, создавший аэростатную кабину и первым поднявшийся в ней к ядру, пришел к потрясающей расшифровке «мерцаний», даже не Толюня, не другие питомцы, а случайный астрофизик в компании с Пецем. Опять унавозил почву для других!
«Занесся, самообольстился, почил на лаврах! – думал Александр Иванович, бледнея от гнева на себя. – Я, мол, такой-сякой значительный, кабинет имею, персональную машину, орден, секретарей… Значит, умный и все постиг. Куда к черту! Вот и получил. И перед глазами ведь было! Телескоп в кабине установил – чтобы экранную сеть за Шаром разглядеть. Не Вселенную, а проволочки за ней, мелкач распро… – Думать так было чуть ли не физически больно, но он истязал себя дальше. – А ведь сам себе внушал – на пути из Овечьего после той грозы: насчет безграничной смелости мысли, которой только и можно познать и покорить Шар… помнишь, гнида, помнишь?! И выходит, не хватило ни смелости, ни мысли, ни воображения. Ух ты!..»
Словом, ушибла и его Меняющаяся Вселенная, она же Событийная и Мерцающая. С того дня серыми стали для Александра Ивановича еще недавно заполнявшие его душу проблемы башни, в ядро Шара уносились его мысли и мечтания.
– Слушайте, – говорил он и на НТС, и Пецу или другим руководителям, и в лаборатории MB (которая чем далее, тем больше становилась думающим клубом, куда каждый приносил суждения и идеи), – слушайте, но ведь Шар со всеми своими тысячами физических мегапарсеков внутри – все-таки шар. Компактное пространственное образование поперечником четыреста пятьдесят метров. Мы его уловили проволочными сетями, приволокли сюда, привязали канатами к трубам. Можем, если пожелаем, отвязать, таскать – как детки разноцветные надувные шарики на Первомай… Со всеми вселенными, что в нем, понимаете?
– Так уж и можем, – возражал Зискинд или кто-то из архитекторов, – а башня?
– А что башня? Аккуратно поднять Шар вверх – она и не шелохнется. Останется стоять дура дурой. Она принадлежит Земле. А галактика в ядре принадлежит Шару. А он принадлежит нам!
– Ты куда гнешь, скажи прямо? – не выдерживал Васюк-Басистов или кто-то еще.
– А туда и гну, Толюнчик, – (или Буров, Бармалеич, т. п.), – что раз мы по-настоящему открыли Шар, надо по-настоящему его и осваивать. Ускоренное строительство, всякие испытания и проекты в НПВ – семечки, пройденный этап. Этим мы доказали, что в неоднородном пространстве-времени работать и жить можно… в чем, кстати, никто особенно и не сомневался. Теперь надо внедряться в Шар!
– Как? – вопрошали. – Запускать в него спутники? Космонавтов?
– Здесь картина тяготения неблагоприятная для запусков, – замечал Мендельзон или кто-то из его отдела. – Запустить, собственно, не штука, только обратно не вернется.
– О чем вы говорите, товарищи? – тревожно озирал всех Альтер Абрамович. – Надо доставать космодромное оборудование? Пусковые ракеты? Космические корабли «Союз» и орбитальные станции «Салют»? Вы это всерьез?..
– Действительно, о чем вы говорите! – широко раскидывал руки Корнев. – Видите, какое у вас ординарное мышление: в самый обрез для однородного пространства – да и то на рядовых должностях. Ракеты, спутники!.. У нас должен быть свой путь к звездам – к нашим звездам!
– Какой?! – вопрошали.
– Ну вот. пожалуйста! – Теперь Александр Иванович вскидывал руки и воздевал очи горе. – Да если бы я знал, то зачем тратил бы время на неинтересные разговоры с неинтересными людьми, домогался бы от вас проблесков мысли!.. Надо думать, искать и найти этот путь! А для этого и мне, и вам, и даже Валерьяну Вениаминовичу, который вот сидит молча, но, я уверен, глубоко взволнован своим вторым открытием Шара, – всем необходимо перестроить свое мышление. В том именно плане перестроить, что Шар – и чепуховина размером в полкилометра вместе с сетями и башней, и необъятный мир чередующихся во времени вселенных. Должно что-то открыться, должно, я чувствую!
Даже на деловитых НТС после пламенных речей главного все затихали. Но – шли сообщения с уровней, звонки извне, на экранах разворачивались ситуации, требующие вмешательства и решений, – башня брала свое, жизнь брала свое.
Думали, делали… Отличился главприборист Буров, тот нерадивый в обеспечении НПВ специальной аппаратурой завлаб – молодой, толстощекий и скуластый. Его романтическую душу не могли увлечь поделки ради экономии бетона, погонных метров сварочного шва или его оптимизации, блошиных скачков вертолетов около башни. И только когда добрались до звезд, когда он сам поднялся в кабине и узрел голубые вселенские штормы, вихри и звездные вибрионы – душа его пробудилась, проблема видения в неоднородной вселенной встала перед ним в полный рост.
– Потрясно, фартово и лажа, – заявил он на современном языке, вернувшись на крышу. – Только это, ребята, все бодяга. Вы видите не то. Видеть – вообще проблема из проблем. Даже обычный мир мы не столько видим, сколько подсматриваем его в спектральную щелочку для волн от ноля целых четырех десятых до ноля целых восьми десятых микрона. А здесь у вас и в эту щелочку попадает, вы меня извините, туфта – радиосигналы. Ваши штрихи и вихрики – радиозвезды и радиогалактики. Не спорю, внутри их могут быть вещественные звезды и туманности, но их надо уметь обнаружить. Пока что их свет смещен в диапазон жесткого ультрафиолета. Не надо рыдать – я с вами, я за вас, я вам помогу.
И помог, построил электронно-оптический преобразователь: спектральная щель расширилась, смотреть через нее в Меняющуюся Вселенную стало интересней. На этом деятельный приборист не остановился, толкнул девиз: «Свет мало видеть – свет надо еще и слышать!» – и сочинил акустический комбайн, который превращал электромагнитные волны из MB в звуки разной силы и тона. В этот подъем Корнев намеревался его опробовать.
Но все равно – все это было не то, не то, не то…
Кабина опустилась до уровня 15 000. Переждали вселенскую паузу (ночь Брахмо в терминологии древних индусов) – шесть минут по времени кабины, четыре секунды крыши, сотые доли секунды Земли, несчитаные миллиарды лет в MB. Когда в ядре снова голубовато замельтешило, тронулись помалу вверх.
«Мерцания» множились, крупнели, приобретали выразительность и накал.
Впечатление было такое, что не только кабину с наблюдателями несет к ним, но и сами первичные комковатые туманности, мощное движение объема ядра, вселенский выдох полной грудью, раздувает во все стороны, выносит сюда и закручивает в вихри разных размеров и вида, а их друг около друга.
(В какой-то статье я писал: «Как в сатире главный герой смех, так в фантастике – мысль». Не отрекаясь от этого, вынужден для данного романа внести поправку: здесь (и во всем сериале) главный герой – время. Мысль же маленько попятим; пусть она – главная героиня. Мысль выраженная. Время тоже мысль Вселенной, но не выраженная, ибо глубже всех слов. Оно мысль чувствуемая, воплощенная в дела, звезды и галактики.)
И было что-то первично мудрое в том, что пустяковое время в пустяковых местах ниже кабины и Меняющейся Вселенной почти остановилось, а здесь пёрло, неслось, низвергалось вселенским потоком бытия. Здесь жил мир, а там… так, не о чем говорить.