Должность во Вселенной
Шрифт:
«Когда люди многое делают через силу, стихии воздают им тем же. Мы живем в прекрасном и яростном мире, Платонов прав. Но, пожалуй, все-таки в куда более яростном, чем прекрасном. Не людям увеличивать его ярость — в этом они ничто перед вселенской мощью. Мир, природа ждут от них вклада другим — прекрасным. Тонким, возвышенным, продуманным, умным. Энергия и вещества коими, как нам кажется, мы владеем, у нас не свои, а это — свое. Этого, красоты-тонкости, без нас не будет — ни в местных процессах, ни в мировых. А объекты, даже и планеты — лишь мгновенные состояния
Я немало ошибался, да ошибались и мы все, сомневались, искали, меняли мнения и решения, разочаровывались, переделывали. Вероятно, я нахомутал, и сейчас, Витя. Прости… Мог бы ошибиться, поступив по-иному. Что поделаешь, нельзя нам ждать, пока в Совершенное Знание проникает Совершенный Человек. Не дождемся. Надо самим, какие ни есть. Пытаться, искать, стре… ох! Что это?!»
Вспышка света в глазах, но вместо грохота — боль в черепе. Это было не внешнее: удар, как и в Шаре, пришел изнутри. Все сверхчеловеческое напряжение последних часов, все прожитое и пережитое вложилось в этот удар в мозгу, в кровоизлияние. Пец слепо нашаривал, за что бы ухватиться, но руки не слушались. Тело само отшатнулось к стене проходной, оползало на подгибающихся ногах. Зискинд едва успел его подхватить:
— Валерьян Вениаминович, что с вами?
«Ох… а!.. вот оно что… вот что — чего сам хотел. Все как у Корнева, с точностью до плюс-минус желаний. Ооо! Ну и боль!.. Ничего, теперь можно… отпущаеши… ничего. Оох!»
Малиновая «Волга» Ястребовых катила по проселку, поднимая глинистую пыль. Сын выбрал направление, которое прямо уводило от Шара, и гнал, не жалея рессор. Герман Иванович все оглядывался — то на ворох вещей на заднем сиденье, то, через заднее и боковые стекла, на место последней работы. Что там такое случилось? И что сейчас делается? Ведь в той башне народу… ой-ой! «Драпать надо, драпать!» — бился в уме энергически произнесенный сыном глагол.
…Герман Иванович отведал войны только в последний ее год, девятнадцатилетним младшим сержантом, технарем на аэродроме. Тогда драпали немцы. Впрочем, и в предыдущие годы этот глагол применяли исключительно к ним; наши — отступали. «Драпать надо!..»
— Да не гони ты так! — не выдержал он последнего толчка на ухабе. — Гляди, багажник опять распахнулся, зараза!
Сын оглянулся, затормозил, выругался. Он впервые при отце ругнулся по-черному; тот удивился: гляди-ка осмелел.
— Говорил же тебе сколько раз!.. — выскочил, побежал закрыть багажник.
Дальнейшее произошло как-то неожиданно для самого механика: он переместился на сиденье сына, для пробы давнул правой, плохо слушающейся ногой педаль тормоза: будет работать! — включая сцепление, дал газ. «Волга» рванула с места. Отъехав метров сто, Герман Иванович свернул на сжатое поле, двинул по стерне обратно. Сын бежал наперерез, махал сорванной с головы норковой шапкой, что-то кричал. Но не успел, стал. Механик, проезжая, только покосился на рыжего, родного, похожего: вид у того — в дубленке посреди пыльного жаркого поля — был довольно дурацкий; пробормотал: «Ничего!..» — прибавил еще газу, вывел машину на проселок, обратно к Шару.
Удар. Боль. Вспышка в мозгу. Болевой шквал будто дробил тело Валерьяна Вениаминовича, он не слышал ничего, не видел клубов пыли и дыма, сверкания искр наверху. Но какие-то участки его мозга еще сохраняли ясность — и нельзя было поддаваться, надо что-то еще успеть додумать и понять.
«…о чем я перед этим?… Ага, пытаться и стремиться. Ну, конечно, в этом общий смысл:
— из всех движений материи лишь немногие, самые мощные, порождают Галактики, а из них лишь редкие в напоре своем разделяются на звезды — но без прочих действий не было бы и их…
— и среди обилия живых существ лишь немногие выйдут за круг обменного существования, начнут мыслить — но не было бы всех, не появились бы и эти…
— и так во всем… ооо!»
Удар, боль, вспышка. Юрий Акимович суетился, не зная, что делать: положил Пеца вдоль стены на спину, решил было перетащить его в комендантскую, кинулся туда — там явно не было места; принялся звонить в «Скорую». Умом он понимал, что директор кончается, ничем ему не поможешь (даже с Буровым так простился, ему сказал, что необходимо кому-то остаться здесь…), но в таких случаях предполагается что-то предпринимать, бороться за жизнь.
На лебедке слева туго натянулся канат, распространяя контрабасовый гул; там лопнул кабель-заземлитель. В высоте с новой силой завыл ураган перекачки. Колыхался сумрак, извивались контуры башни: НПВ воочию доказывало, что именно оно, а не суетящиеся комочки, завитки материи — первичная реальность!
«Оох, боль! Бей, не жалей… Только врешь: я еще существую. Я существую! И так во всем, говорю я, во всех проявлениях бытия:
…из тысяч рассеянных ветром семян только одно достигнет плодородной почвы — но не будь тысяч, не продолжилась бы жизнь растения. Так и идеи, попытки разума продлить себя…
…и неправ был Любарский, что пена веществ суть нашей телесности. Пена эта, турбулентное кипение жизни, возникает только в самых мощных струях времени — вот они-то и есть суть наша.
…потому что все едино в Книге Бытия, волнующейся материи: вся она состоит из волн-попыток, струй-попыток, миров-попыток. Из них большая часть ниспадает втуне — но без всех не было бы и крайне выразительных, выплескивающих избыток действия-жизни к новому развитию. Пытаться и стремиться!..»
Удар-боль-вспышка. И вверху мгновенным сиянием выплеснулся из Шара метагалактический свет — знак того, что там состоялась еще одна вселенная-попытка, а в ней Галактики-попытки, звезды и планеты-попытки. Свет озарил лицо Валерьяна Вениаминовича.
«Удар — свет… какой свет! Куда ты течешь, Вселенная? Что поют твои звезды, какую мелодию выводят: Реквием или Гимн?… Ты сама не знаешь этого, Вселенная, только желаешь узнать. Для того и порождаешь мириады существ, которые воспринимают, изучают, постигают другое и других, а все вместе — себя. Тебя. Принимай же среди них и меня, мою жизнь-попытку. Стремиться…»
И смерть была как устье: ручеек жизни человека впал в спокойно-мощный, неразличимо ясный и стремительный поток Времени, растворился в нем и помчал далее в Едином — в вечность.