Дом без хозяина

Бёлль Генрих

– Вставай же, – раздраженно сказал Генрих, – штаны извозишь! Сделай себе бутерброд.

Мартин встал, отряхнул штаны и улыбнулся Вильме. Та перевернула страницу задачника и с торжеством указывала пальчиком на барана, весившего ровно шестьдесят четыре килограмма пятьсот граммов. Мясник купил его, уплатив столько-то марок за каждый килограмм живого веса, а потом продал его, но уже на фунты и с такой-то наценкой. Мартин, как и другие, не заметил подвоха, решая эту задачу, и механически написал шестьдесят четыре пять десятых фунта: он забыл, что в килограмме два фунта. После этого учитель не упустил случая торжествующе заявить, что этак все мясники в городе в два счета разорятся. Но мясники в городе и не думали разоряться – дела у них шли как нельзя лучше. Вильме очень понравился баран, она пропищала: «Сахар, сахар!» – и перевернула

страницу. Здесь была изображена какая-то глупая тетка, покупавшая в рассрочку мотороллер. Генрих по-прежнему сидел за столом и подсчитывал что-то, нахмурив лоб: Мартин заглянул в его листок и увидел множество цифр, перечеркнутые столбики и подчеркнутые результаты. Он подошел к буфету, отодвинул в сторону хрустальную вазу с искусственными фруктами. Стеклянные бананы, персики, апельсины. Особенно здорово был сделан виноград – Мартин всегда удивлялся, до чего же он похож на настоящий! Он знал, где что стояло. Вот алюминиевая коробка с хлебом, масленка с маргарином, блестящая жестянка с яблочным джемом. Мартин отрезал толстый ломоть хлеба, намазал его маргарином и джемом и стал торопливо есть. Он даже вздохнул от удовольствия. Дома никто не мог понять, кроме разве Глума и Больды, что ему очень нравится маргарин. Бабушка ужасалась, когда видела у него в руках бутерброд с маргарином, и своим рокочущим голосом заводила длинный разговор о всевозможных болезнях, расписывая их во всех подробностях. Это были жуткие болезни, и самая опасная из них называлась тебеце. «Смотрите, дело кончится „тебеце“, – причитала бабушка. Но Мартин находил маргарин вкусным. Не отходя от буфета, он намазал маргарином второй бутерброд. Вильма радостно заулыбалась, когда он снова уселся рядом с ней на полу. „О розы, розы алые“, – пела наверху фрау Борусяк. Ее голос, глубокий, грудной, вдруг показался ему родником, из которого ключом била кровь. На мгновение он ясно представил себе розы, алые розы, падавшие изо рта фрау Борусяк, их очертания расплывались, сливались воедино, и вот уж изо рта ее струится кровь. Мартин решил когда-нибудь нарисовать это: белокурую фрау Борусяк и льющийся у нее изо рта поток кровавых роз.

Вильма перелистала задачник почти до последней страницы. Здесь тоже речь шла о тоннах и килограммах. На картинках были изображены корабли в порту и товарные вагоны, бегущие по рельсам: грузовики и пакгаузы. Вильма указывала пальчиком на матросов, железнодорожников и шоферов и делила их на «пап» и на «Лео». «Лео» попадались гораздо чаще: у большинства людей на картинках лица были нахмуренные, угрюмые. «Лео – Лео – папа – Лео – Лео – Лео – папа». На одной из картинок рабочие валом валили из заводских ворот – всех их Вильма без разбора зачислила в «Лео». Катехизис разочаровал ее – в нем не было картинок, если не считать пары виньеток. Назвав гроздья и гирлянды «сахаром», Вильма отложила катехизис. Зато хрестоматия оказалась просто кладом: здесь «пап» на картинках оказалось куда больше, чем «Лео»; святой Николай, святой Мартин, танцующие в кругу дети – все сплошь были «папы».

Мартин снова взял Вильму на колени и стал кормить ее, отламывая кусок за куском от своего бутерброда. Ее бледное толстое личико сияло, и перед каждым куском она провозглашала: «Сахар!» Потом она вдруг расшалилась и стала без конца выкрикивать: «Сахар, сахар, сахар!»

– Черт! – воскликнул Генрих. – Придумай какую-нибудь игру потише.

Вильма перепугалась, наморщила лобик и с важным видом приложила пальчик к губам.

Фрау Борусяк перестала петь, и из столярной мастерской не доносилось ни звука. В этот миг вдруг зазвонили колокола. Вильма закрыла глаза и, пытаясь подражать их звону, стала кричать: «Дон-дон-дон». Мартин тоже невольно закрыл глаза и перестал жевать. Звон колоколов стал зримым. За закрытыми веками возникла целая картина. Колокола вызванивали в воздухе сложные узоры, сверкающие кольца росли, ширились, потом распадались и исчезали, их сменяли квадраты и штрихи, вроде тех, которые садовник граблями вычерчивал на дорожках сада. Причудливые многоугольники выплывали из мглы, словно штампованный орнамент из жести на серой стене. А серебряное «дин-дон» Вильмы, как маленькое долото, стучало в бесконечную серую стену, вбивая в нее ряды сверкающих точек. Потом краски смешались. Алый цвет кровавых роз – открытые круглые рты с ярко-алыми губами, желтые волнистые линии, а когда колокола сильно ударили в последний раз, появилось огромное темно-зеленое пятно; оно медленно бледнело, съеживалось и исчезало вместе с последними отзвуками колокола.

Вильма все еще сидела на полу, закрыв глаза, и твердила свое: «Дон-дон-дон».

Мартин, не вставая, протянул руку, достал второй бутерброд, который он положил на край кровати, и, отломив от него кусок, сунул в рот девочке. Вильма открыла глаза, улыбнулась и перестала выкрикивать «дон-дон».

Свободной рукой Мартин вытянул из-под кровати картонку, битком набитую игрушками Вильмы. На крышке большими буквами цвета ржавчины было написано: «Мыло Санлайт». В картонке лежали пустые коробки, кубики, искалеченные заводные автомобили.

Вильма соскользнула с его колен и с серьезным видом стала одну за другой вынимать игрушки из картонки. Она передавала игрушки Мартину и называла их единственным словом, обозначавшим у нее все неодушевленные предметы: «Сахар». Но на этот раз она произносила его тихо, наморщив лобик и посматривая на Генриха, который все еще что-то высчитывал.

Мартину хотелось, чтобы фрау Борусяк снова запела; искоса глядел он на Генриха, по-прежнему важно восседавшего за столом, и ему вдруг стало жаль его.

– Что, опять смету составляешь? – спросил он.

– Эх, знал бы ты, как мне это надоело, – тотчас же отозвался Генрих, и лицо его расплылось в довольной улыбке, – тошнит прямо! Попробуй-ка сэкономить двадцать марок в месяц. А приходится – маме надо новые зубы вставить.

– Да, новые зубы стоят дорого.

– Дорого! – рассмеялся Генрих. – Дорого – это, брат, не то слово! Где взять такую кучу денег? Но знаешь, что я обнаружил?

– Что?

– А вот что: уже два года дядя Лео недодает нам денег. Смотри: обед обходится нам не в тридцать пфеннигов, как мы тогда прикинули, а в добрые сорок. А завтрак? Нет, ты подумай, какое свинство – наша норма была двадцать граммов маргарина, а он жрет каждый день не меньше сорока граммов, да еще с собой бутерброды берет. Джем я уж и вовсе не считаю. Теперь яйцо – на яйцо он дает двадцать пфеннигов в день. Но скажи-ка, где ты найдешь яйцо по двадцать пфеннигов за штуку? Где?

Генрих даже охрип от возмущения.

– Не знаю, – согласился Мартин, – не знаю, где это они стоят так дешево.

– Вот и я не знаю, а то бы сам сломя голову туда побежал. Глядишь, и мы бы когда-нибудь яичницу съели.

Вильму, судя по всему, яйца совершенно не волновали. Она перестала раскладывать свои игрушки и сказала, сморщив личико: «Лео, Лео», – и потом вдруг: «Яйцо», – и тут же просияла: ее лексикон обогатился новым словом.

– Да и вообще, с какой стати мы обязаны каждое утро подавать ему яйцо?

– Всем отцам и всем дядям подают яйцо к завтраку, – нерешительно возразил Мартин и сейчас же поправился, – почти всем.

Он сам не был уверен в этом. До сих пор он не представлял себе чьего-нибудь отца или дядю, которому не подавали бы на завтрак яйцо. Но тут ему вдруг пришло в голову, что дядя Берендта не ест яиц по утрам.

– Ну, а я считаю, что это вовсе не обязательно, – сказал Генрих.

Он схватил карандаш и провел толстую косую черту на бумаге, словно вычеркивал утреннее яйцо из домашнего завтрака Лео.

Побледнев от ярости, он продолжал:

– Вот и подсчитай теперь, на сколько он нас надул! На маргарин он недодает по семь пфеннигов в день, если не больше – ведь он иногда делает себе бутерброды и вечером. На обед – по десять пфеннигов, да джем он жрет совсем бесплатно – это еще пфенниг. Теперь за яйцо с него ежедневно причитается на три пфеннига больше. Всего, стало быть, двадцать пфеннигов. Умножим это на тысячу, – он живет у нас почти три года, – получается двести марок! Понял? Дальше: за хлеб мы с него вовсе не берем. Последние два года мы получаем его бесплатно. Но посуди сам: если нам хлеб достается задаром, то значит ли это, что и он не должен за него платить?

– Нет, не значит, – сказал Мартин, совершенно подавленный. Бутерброд сразу показался ему вовсе не таким вкусным.

– То-то! Выходит, что с этого обжоры причитается еще сорок пфеннигов в день за хлеб, да пять пфеннигов за электричество – за него он тоже не платит. Пять пфеннигов умножить на тысячу будет пятьдесят марок плюс хлеб за два года – сорок пфеннигов на семьсот тридцать – это будет еще триста марок! Ты подумал об этом?

– Нет, – признался Мартин.

Генрих замолчал и снова уткнулся в свой листок.