Дом без хозяина
Шрифт:
Гезелер улыбнулся.
– Зачем же вам ненавидеть меня? – спросил он.
Голос его прозвучал грустно, и лицо приняло то страдальческое выражение, которое вполне удовлетворило бы постановщика любительского спектакля.
– Я бы ненавидела вас, если бы со смертью мужа не оборвалась и моя жизнь. Я хочу одного – воскресить его ненависть, жить его ненавистью. Ведь если бы он знал вас в те годы или теперь, все равно, он просто дал бы вам пощечину. Я должна была продолжить его дело, поступать и думать так, как он учил меня, – хлестать по щекам людей, которые забыли войну, но как слюнявые гимназисты с трепетом произносят имена генералов.
Гезелер молчал. Нелла видела, как он крепко сжал губы.
– Были бы вы, на худой конец, честней! Открыто восхваляли бы войну, не таясь играли бы свою роль озлобленных горе-завоевателей. Но становится просто жутко, когда вы, именно вы, читаете доклады «о перспективах развития современной лирики».
Гезелер сбавил скорость. Замок был уже близко. В густой листве мелькнул барочный павильон. Над ним всегда кружились голуби, жирные, откормленные бутербродами экскурсантов.
Вот и окончился рекламный фильм, снятый бездарным любителем. Освещение никуда не годится, и даже «хэппи-энд» не получился. Традиционный «поцелуй в диафрагму» на фоне Брернихского замка не состоится. Ей захотелось скорей вернуться домой, зайти в кафе к мороженщику Генелю, увидеть улыбающегося Луиджи, услышать пластинку, которую он всегда ставит, как только она входит в кафе, и ждать мгновения, когда отзвучат последние такты мелодии. Ее потянуло к Альберту, к Мартину, и она пожалела, что навсегда исчез тот воображаемый Гезелер, которого можно было ненавидеть.
Мелкий карьерист, сидевший рядом с ней, не вызывал в ней ненависти. Разве это тот черный человек, мрачный злодей, образ которого мать ее пыталась поселить в воображении ребенка? Тщеславный, мелкий, совсем не глупый. Такой сделает карьеру.
– Я выйду здесь, – приказала она.
Он остановил машину, не глядя на нее. Она открыла дверцу.
– Чемодан пусть отнесут в мою комнату.
Он кивнул. Нелла посмотрела на него сбоку, тщетно ожидая, что в душе ее шевельнется жалость к нему, так же тщетно, как только что ждала вспышки прежней ненависти.
Патер Виллиброрд уже приближался к ней с распростертыми объятиями.
– Нелла! – воскликнул он. – Наконец-то! Чудесное место мы выбрали на этот раз для семинара, не правда ли?
– Да, чудесное, – ответила она. – Что, заседание уже началось?
– Давно уже. Шурбигель только что прочитал блестящий доклад. Все с нетерпением ждут Гезелера. Это его дебют в нашем кругу.
– Проводите меня в мою комнату, – сказала Нелла.
– Пойдемте, я провожу вас, – предложил патер.
Она видела, как Гезелер поднимался по широкой лестнице с портфелем и ее чемоданом в руках. Но когда она с патером Виллибрордом подошла к дверям, Гезелера уже не было, а чемодан ее стоял у каморки швейцара.
15
Кондукторской фуражки на вешалке не было. В прихожей пахло бульоном и подгоревшим маргарином. Генрих всегда жарил картошку на маргарине. На верхнем этаже фрау Борусяк пела «Зеленый холмик на родной могилке». Голос у нее был чистый, красивый, он лился сверху, словно ласковый летний дождь. Мартин посмотрел на выщербленную стену – неизвестный писал на ней то самое слово по меньшей мере раз тридцать. Свежая царапина под газовым счетчиком свидетельствовала о том, что совсем недавно здесь вновь разыгралось немое единоборство. Внизу, в столярной мастерской, глухо рокотал строгальный станок. Домашний, мирный гром, от которого постоянно дрожали стены. Временами звук становился более резким. Станок почти трещал, когда обструганная доска выскальзывала из его пасти. Как только затихал строгальный станок, начинал визгливо скулить токарный. Лампа в прихожей не переставая покачивалась. А сверху доносился красивый сильный голос, который изливался словно благодать. Окно во двор было распахнуто настежь. Внизу хозяин мастерской вместе со своим учеником складывали доски в штабеля. Ученик, молодой парень, тихонько насвистывая, вторил фрау Борусяк. Напротив, в глубине двора, громоздились развалины дома, сгоревшего во время бомбежки. Торчала лишь передняя стена, с зияющими проемами окон, и в крайнем из них, правом, виден был пролетающий самолет. За ним тянулся длинный транспарант. Вот самолет скрылся за простенком между окнами, но вскоре снова показался уже в проеме второго окна. Маленький и серый, он плыл в голубом небе, таща от проема к проему свой длинный шлейф, словно стрекоза с непомерно тяжелым хвостом. Потом он полетел дальше и, изменив направление, медленно пополз к колокольне; теперь Мартину удалось разобрать надпись на транспаранте. Он читал ее слово за словом, по мере того как самолет, разворачиваясь, вытягивал из-за стены свой длинный хвост. Готов ли ты ко всему?
Фрау Борусяк все еще пела. Голос был глубокий, сильный. Когда фрау Борусяк пела там наверху, Мартин ясно видел ее, будто она стояла тут же, рядом с ним. Белокурая, совсем светлая, она была похожа на маму, только немного полней. То слово казалось невозможным в ее устах. Муж ее тоже погиб на войне – раньше ее звали фрау Горн. Теперь у нее был другой муж, господин Борусяк, почтальон, разносивший денежные переводы. Она по-настоящему вышла замуж, так же, как и мать Гребхаке вышла замуж за господина Зобика. Господин Борусяк был такой же добрый, как и она. Он приносил иногда деньги дяде Альберту и маме. Дети у фрау Борусяк были уже большие. Старшего звали Рольф Горн. Это он разучивал литургию со служками. Мартину вспомнилась надпись на мраморной доске, прибитой к стене церкви: «Петер Канизиус Горн. Убит в 1942 г.» На той же доске, только повыше, была и другая надпись: «Раймунд Бах. Убит в 1942 г.» А про отца Генриха было написано на доске в церкви святого Павла: «Генрих Брилах. Убит в 1941 г.» Мартин выждал, пока затих внизу строгальный станок, и прислушался. Иногда Лео уносил свою фуражку в комнату. Но за дверью ни звука – значит, Лео еще не пришел. Мартин отошел от окна и, подождав немного, толкнул дверь.
– Ой, это ты! – вскрикнул Генрих. – А дядя Альберт тебя повсюду ищет!
Генрих сидел за столом и что-то писал; перед ним лежал лист бумаги, в руке он сжимал карандаш, и вид у него был очень важный. Оторвавшись от своей работы, он спросил:
– Ты уже успел забежать домой?
Мартин терпеть не мог, когда Генрих напускал на себя важность, а делал он это довольно часто, когда говорил ему: «Ну, что ты в этом понимаешь?» И Мартин прекрасно понимал, что он имеет при этом в виду деньги. Положим, в деньгах он действительно ничего не понимает, но все же он не выносил, когда Генрих так задавался. Лицо у него тогда принимало какое-то особое, денежное выражение.
– Нет, – ответил Мартин, – я еще не был дома.
– Тогда ступай сейчас же домой. Дядя Альберт знаешь как волнуется?
Мартин молча мотнул головой и подошел к Вильме, которая вынырнула навстречу ему из своего угла.
– Ну и свинья же ты, – сказал Генрих, – просто свинья!
Он опять склонился над своим листком. Вильма тем временем занялась ранцем Мартина. Мартин уселся прямо на полу у дверей и взял Вильму к себе на колени. Она засмеялась, соскользнула на пол, ухватилась за ремешок от ранца и оттащила его в сторону. Мартин устало наблюдал за ней. Вильма попыталась открыть ранец, она дергала ремешок, но не могла вытащить его из пряжки. Мартин притянул к себе ранец, ослабил оба ремешка и вновь подтолкнул ранец Вильме. Та опять дернула одну из пряжек и, когда металлический шпенек вышел из дырки в ремешке, даже закричала от радости. Она потянула вторую пряжку и, расстегнув ее так же легко, пришла в восторг и закричала еще громче. Резким движением она откинула крышку ранца. Мартин смотрел на нее, прислонившись к стене.
– Нет, это просто подлость, – повторил Брилах, не поднимая головы. Не дождавшись ответа, он посмотрел на Мартина и добавил: – Ну, на кого ты будешь похож? Штаны ведь измажешь!
Лицо у него было важное, денежное. Мартин смолчал, хотя язык у него чесался ответить:
«Да брось ты задаваться! Смотреть противно на твою денежную физиономию!» Но он не сказал этого: говорить с Генрихом о деньгах было опасно. Однажды Мартин уже попробовал сбить с него спесь: он сказал Генриху, что у них дома всегда есть деньги, у всех – у дяди Альберта, у матери и у бабушки. После этого Генрих шесть недель не появлялся у них, шесть недель не разговаривал с Мартином. Дяде Альберту пришлось ездить к Генриху и уговаривать его, чтобы он снова приходил к ним. В те дни Мартин не находил себе места. Поэтому он теперь и молчал. Прислонившись к стене, обхватив руками колени, он продолжал наблюдать за Вильмой. Та нашла себе новое занятие: она вытащила из ранца все книги, пенал, потом открыла задачник, оказавшийся сверху, и ткнула пальчиком в одну из картинок. Внимание ее привлек изображенный на ней торт, торт, который можно было разделить на восемь, на шестнадцать, на тридцать две части и который стоил либо две, либо три, либо четыре марки. Требовалось узнать, сколько стоил в каждом из этих случаев один кусок. Вильма, видимо, поняла, что изображено на картинке, – она громко выкрикнула одно из немногих известных ей слов: «Сахар!» Но «сахаром» Вильма называла и африканские бананы. За тонну их было на месте заплачено столько-то (а кстати, сколько килограммов в тонне?), наценка в розничной торговле составила столько-то процентов, спрашивается, сколько стоит килограмм бананов? Вслед за бананами Вильма превратила в сахар и большой круг сыра, и хлеб, и мешок с мукой. На картинке у человека с мешком была мрачная физиономия – Вильма сразу же решила, что это Лео. Зато пекарь, считавший мешки, весело улыбался; его она назвала «папа». Вильма знала пока три слова: Лео, папа и сахар. Портрет на стене – это «папа». Всех мужчин, которые были с ней ласковы, она тоже называла «папа», а всех, кто ей не нравился, – «Лео».
– Я сделаю себе бутерброд с маргарином, – сказал Мартин, – можно?
– Конечно, – ответил Генрих, – но на твоем месте я все же пошел бы домой. Дядя Альберт очень волновался, а ведь он заезжал сюда уже с час тому назад.
Мартин опять промолчал, и Генрих повторил сердито:
– Ну и подлец же ты! – И уже тише добавил: – Делай бутерброд, чего ждешь?
Лицо его стало еще серьезней, и видно было, что ему страшно хочется рассказать о том, какая ответственная задача ему поручена. Генрих ждал лишь вопроса. Но Мартин решил ни за что не спрашивать его. Он старался не думать о дяде Альберте – злость постепенно прошла, теперь он чувствовал лишь угрызения совести. Конечно, глупость сделал: пошел зачем-то в кино. Мартин попытался вновь распалить в себе злость. И дядя Альберт стал такой же «записочник», как и другие, – все чаще пишет он короткие записки на обрывках газеты, трижды подчеркивая самое важное, по его мнению, слово. Эту штуку с подчеркиванием придумала мама. Она почему-то всегда подчеркивает выражения вроде: «должна», «не смогла», «нельзя было».