Дом без хозяина
Шрифт:
Альберт быстро взбежал по лестнице. Генрих узнал его шаги и тут же услышал звонкий голос Мартина:
– Генрих, Генрих! Что у вас случилось?
Но Генрих не обернулся на зов и крепко сжал ручонку Вильмы, которая хотела было броситься навстречу Мартину. Он не пошевелился даже тогда, когда Альберт положил ему на плечо руку. Он все еще не верил, что ему не придется одному спускаться по лестнице. Но теперь уже легче было сдержать слезы. Потом Генрих быстро повернулся и, посмотрев прямо в глаза Альберту, сразу же увидел, что Альберт понял все. Только один Альберт мог понять все без слов. Он перевел испытующий взгляд на Мартина и убедился, что тот, напротив, ничего не
Мартин увидел их нищету, так внезапно представшую перед ним во всей своей неприглядной наготе. Увидел – и ничего не понял. Генрих был удивлен и обрадован, но тут же подумал, что удивляться нечему, ведь Мартин еще ребенок, и это про таких, как он, было сказано в писании: Будьте как дети. Как хорошо, что Мартин ничего не понял, а Альберт понял все!
Мартин только спросил удивленно:
– Вы переезжаете?
– Да, – ответил Генрих, – мы переезжаем к кондитеру. Сегодня уже будем ночевать там.
Теперь Мартин понял, и оба они в этот момент вспомнили то слово, которое мать Генриха сказала кондитеру. В прихожей столяр, фрау Борусяк и кондитер говорили с Альбертом. Мартин и Генрих одновременно посмотрели наверх, и им вовсе не показалось странным, что мама Генриха плачет на груди у дяди Альберта. Не удивились они и тому, что она вскоре перестала плакать и, взяв Альберта под руку, пошла вместе с ним к лестнице.
– Ну, теперь пойдем, – сказал Генрих.
Мартин взял его ранец, а сам он, подняв на руки Вильму, медленно, ступенька за ступенькой, стал спускаться вниз и смотрел на хозяйку молочной лавки, прямо в ее большие карие насмешливые глаза; он успел взглянуть даже на Брезгенов, выстроившихся у своих дверей. Четыре свиньи, круглые жирные рожи! Они что-то жевали, и челюсти их непрерывно двигались. Из-за плеча безнравственной хозяйки молочной лавки выглядывал Гуго, ее сожитель. Гуго тоже что-то жевал и в тот момент, когда они проходили мимо, выудил изо рта хвост шпроты. «Грязные свиньи», как по команде, опустили глаза, хозяйка молочной лавки выдержала взгляд Генриха, а старый рассыльный вдруг сказал:
– Что же ты, Генрих, и попрощаться со мной не хочешь?
Генрих даже не посмотрел в его сторону. За спиной он слышал шаги участников триумфального шествия. Альберт, смеясь, говорил что-то матери, а она как будто тоже смеялась. За ними шли фрау Борусяк и столяр, позади всех – кондитер. Хозяйка молочной лавки прошипела: «Прямо свадебный кортеж!» – а Гуго, чавкая, дожевал шпротину и тут же отправил в рот вторую. Рыбка золотом блеснула в его руке.
Они спустились еще ниже, и Генрих увидел внизу яркий солнечный свет, проникавший на лестницу через распахнутые двери. Но он чувствовал, что мысли его еще там, наверху. Ему казалось, что он по-прежнему стоит у окна. Внизу грязные свиньи, за спиной – трусливый кондитер, он обречен – и нет ему спасения.
И Генрих навсегда запомнил, как он стоял у окна, словно осужденный на вечную муку, смотрел вниз на рухлядь в кузове, а с улицы несся непрерывный вой гудка. Мартин уже несколько раз спрашивал его о чем-то. Генрих не отвечал. В мыслях он был еще там, наверху. Но одно знал твердо: Альберт и Мартин поняли именно то, что должны были понять. Спасение пришло в те сотые доли секунды, когда он взглянул в глаза Альберта и когда Мартин вовремя понял, что случилось. И это спасло его, избавило от проклятия.
– Ну, что же ты молчишь! – приставал к нему Мартин. – Вы насовсем переезжаете к кондитеру?
– Да, насовсем, – ответил Генрих, – ты же видишь, мы все берем с собой.
Рабочие на улице все еще свистели, но кондитер вдруг набрался храбрости.
– Да, да, сейчас идем! – громко крикнул он, и голос его на этот раз прозвучал уверенно и решительно.
– Идем, Генрих, – сказал Альберт за его спиной, – поедешь с нами в Битенхан вместе с Вильмой.
Генрих удивленно взглянул на мать, но та улыбнулась и сказала:
– Да, поезжай, так будет лучше. А в воскресенье вечером господин Мухов привезет тебя в город. К тому времени мы уже успеем все для тебя приготовить.
– Не знаю уж, как и благодарить вас, – добавила она, обращаясь к Альберту. Тот лишь молча кивнул и как-то странно посмотрел на нее. Генрих увидел, как в глазах матери засветилась надежда.
Казалось, мать и Альберт договорились о чем-то без слов, пообещали что-то друг другу, и этот молчаливый обет отразился в их взгляде. Глаза их встретились на миг, но в эту сотую долю секунды они вдруг поняли то, о чем никогда не думали раньше.
Альберт протянул матери руку, мать поцеловала Вильму, и вслед за Альбертом они пошли к машине. Увидев серый автомобиль, Вильма завизжала от радости.
21
Сбежавший подручный кондитера не оставил богатого наследства. Лишь немногие вещи напоминали о нем: фотография кинозвезды на стене, две пары рваных носков, заржавленные бритвенные лезвия на подоконнике да выдавленный наполовину тюбик зубной пасты. На белом ночном столике видны были коричневые выжженные пятна – следы догоравших здесь сигарет. В ящике комода лежали прошлогодние газеты и картинка с надписью: Вот она – настоящая Африка! – реклама каких-то восточных сигарет. На картинке зебры неслись в саванне, жирафы ощипывали листву с высоких деревьев, а туземцы с размалеванными лицами охотились на львов.
Кондитер приказал оставить во дворе «кровать» Генриха – дверь комнаты 547 финансового отдела с прибитыми к ней четырьмя брусками.
– Пусть спит в кровати подмастерья.
– А я?
– Разве у тебя нет кровати?
– Нет.
– Где же ты спала?
– У Лео, где же еще!
– А до него?
– До него у меня была кровать, но потом пришлось ее сжечь – она совсем развалилась.
После этого кровать Генриха все же втащили наверх, а ей досталась кровать подмастерья, почти новая железная кровать, выкрашенная в белый цвет.
Пока рабочие втаскивали вещи наверх, в комнату подмастерья, она выносила хлам из чуланчика в коридор. Древние галеты из кукурузной муки перекатывались в жестяных коробках, словно камни. Она вынесла все в стоявший во дворе сарай. Чего только не было в чулане: коробки из-под сухарей, – когда она несла их вниз, сухарные крошки по-мышиному скреблись о картон; истрепанные мешки из-под муки, куклы для витрин из папье-маше – некогда они рекламировали изделия шоколадных фабрик, давно уж обанкротившихся. Названия их давно вычеркнуты из списков кондитерских фирм. Шоколадные плитки из картона, комья серебряной бумаги величиной с футбольный мяч, картонные поварята с длинными ложками в руках – реклама фабрики концентратов. Улыбающаяся жестяная индианка прижимала к груди коробку конфет. На коробке было написано: Шербет – чудесные конфеты. Тают во рту. Ярко-красные вишни из фанеры, бутафорские конфеты в зеленой обертке и огромная жестянка, которая до сих пор пахла эвкалиптовым маслом. Этот запах напомнил ей детство – она кашляла ночи напролет, а за ширмой ругался отец. И чем яростней он ругался, тем сильней она кашляла. А вот и они, старые знакомцы: голубой поваренок с сухариками и серебристый кот с чашкой какао в лапах.