Дом Булемана

Шторм Теодор

Прошел день, и темнота заползла вовсе углы. Далеко внизу на улице господин Булеман услышал пение: мальчики и девочки ходили от дома к дому и пели рождественские песни. Они подходили ко всем дверям; он стоял и прислушивался. Неужели никто не подойдет к его двери?.. Но как они могли подойти к его двери, ведь он сам прогонял их всегда; никто не постучал, никто не дернул за ручку запертой входной двери. Они прошли мимо, и постепенно на улице стало тихо, тихо, как на кладбище. Тогда господин Булеман снова попытался убежать; он применил силу — звери расцарапали ему до крови лицо и руки. Он пустился на хитрость: стал звать их старыми ласкательными именами, гладил их по шерсти и рискнул даже почесать их круглые морды с большими белыми

зубами. Коты разлеглись, потягиваясь и мурлыча, у его ног; но когда он решил, что наступил момент действовать, и сделал шаг к двери, они вскочили и стали перед ним, подняв оглушительный вой… Так прошла ночь, и наступил следующий день, а господин Булеман все бегал между лестничной площадкой и окнами своей комнаты, заламывая руки и тяжело дыша, с растрепанными седыми волосами.

И еще дважды сменялись день и ночь; тогда он бросился наконец, полностью истощенный, дергаясь всем телом, на диван. Коты улеглись напротив и сонно смотрели на него прищуренными глазами. Постепенно дрожь в его теле стала стихать и в конце концов унялась. Мертвенная бледность покрыла его заросшее седой щетиной лицо; еще раз вздохнув, он вытянул руки и растопырил длинные пальцы; больше он уже не двигался.

Между тем в пустынных комнатах внизу было неспокойно. Снаружи у двери флигеля, выходившей в узкий двор, вовнутрь усердно прогрызались мыши. Наконец над порогом возникло отверстие, которое становилось все больше и больше; в нем показалась серая мышиная голова, затем еще одна, и вскоре целые полчища мышей через прихожую устремились к двери в комнату на нижнем этаже. Когда и эта дверь была прогрызена, наступил черед больших шкафов, в которых лежали накопленные и оставленные$7

Ночью они выбирались наружу, бегали по половицам или сидели, полизывая лапки, на подоконнике и смотрели, когда светила: луна, своими маленькими блестящими глазками на улицу.

Но недолго длилась эта сытая, приятная жизнь. На третью ночь, как только наверху господин Булеман закрыл глаза, на лестнице послышался шум. Громадные коты с грохотом скатились по ней и, открыв мощными ударами лап дверь комнаты, начали охоту. Всему хорошему приходит конец. С писком и шипением жирные мыши забегали туда-сюда, пытаясь даже вскарабкаться на стены. Но все было напрасно; одна за другой умолкали они навеки между острыми зубами двух хищников.

Потом снова стало тихо, и скоро во всем доме не было слышно ничего, кроме тихого урчания больших котов, которые с вытянутыми лапами лежали вверху перед комнатой своего хозяина и слизывали мышиную кровь со своих усов.

Внизу в двери ржавел замок, медная колотушка покрывалась темным налетом, а между ступенек крыльца начинала расти трава.

Однако снаружи мир продолжал жить своей жизнью. Когда пришло лето, на кладбище церкви святой Магдалены на могиле маленького Кристофа расцвел куст белых роз, а вскоре рядом с ним появилось небольшое надгробие. Розовый куст посадила мать мальчика; правда, поставить надгробие было ей не по средствам. Но у Кристофа был друг — молодой музыкант, сын старьевщика, который жил в доме напротив. Сначала, когда музыкант садился за рояль, мальчик прокрадывался под его окно, чтобы послушать игру; позже молодой человек стал иногда брать мальчика с собой в церковь святой Магдалены, где он после службы учился играть на органе. В это время мальчик сидел на скамеечке у его ног, склонив голову, прислушивался к звукам органа и смотрел, как лучи солнца играли в церковных окнах.

Если молодой музыкант, увлеченный обработкой своей темы, заставлял звучать под сводами мощные низкие регистры или если он нажимал тремолятор и звуки текли, словно трепеща перед могуществом бога, случалось, мальчик начинал тихо всхлипывать, и его другу стоило большого труда его успокоить. Однажды Кристоф даже попросил его:

— Это делает мне больно, Леберехт; не играй так громко!

Когда органист видел, что мальчик грустнее обычного, он сразу

же вводил высокие регистры, и раздавались звуки флейты и другие нежные голоса; тихая церковь наполнялась сладкими и проникновенными звуками любимой песни мальчика. Он начинал тихо подпевать своим слабым голосом.

— Я тоже хочу научиться играть, — говорил он, когда смолкал орган. — Ты меня научишь, Леберехт?

Молодой музыкант клал руку на голову мальчика и, гладя его соломенные волосы, отвечал:

— Только выздоравливай поскорее, тогда я с удовольствием научу тебя играть.

Но Кристоф не выздоровел. За его маленьким гробом рядом с матерью шел молодой органист. Здесь они впервые заговорили друг с другом; и мать мальчика рассказала ему трижды увиденный ею сон о маленьком серебряном кубке.

— Этот кубок, — сказал Леберехт, — мог бы дать вам я. Мой отец, который несколько лет назад продавал для вашего брата много других вещей, как-то подарил мне эту изящную вещицу на Рождество.

Женщина разразилась горькими слезами.

— Ах! — восклицала она снова и снова, — тогда бы он наверняка выздоровел!

Молодой человек какое-то время молча шел рядом с ней.

— А кубок все-таки должен быть у нашего Кристофа, — сказал он наконец.

Так оно и произошло. Через несколько дней он за хорошую цену продал кубок одному коллекционеру; на эти деньги музыкант заказал надгробие для могилы маленького Кристофа. Это была мраморная плита, на которой было высечено изображение кубка. Под ним были выбиты слова «На здоровье!»…

Еще много лет подряд, лежал ли на могиле снег, или под июньским солнцем ее обсыпали лепестки роз с росшего рядом куста, сюда приходила бледная женщина и благоговейно и задумчиво читала слова на надгробии. А потом однажды летом она уже больше не пришла, но мир продолжал жить своей жизнью.

Только еще раз, через много лет, на могилу пришел очень старый человек, он осмотрел маленькое надгробие и сорвал белую розу со старого розового куста. Это был вышедший на пенсию органист церкви святой Магдалены.

Однако давайте оставим мирную могилу невинного ребенка и, чтобы закончить нашу историю, бросим взгляд на старый дом с эркером на Сумрачной улице. Он все так же стоял безмолвным и запертым. В то время как мимо него стремительно проносилась жизнь, там в закрытых комнатах из щелей в полу разрасталась плесень, кусками отваливалась штукатурка с потолка, вызывая безмолвными ночами жуткое эхо в коридоре и на лестнице. Дети, которые пели в тот рождественский вечер на улице перед домом, успели за это время стать стариками, а некоторые уже закончили свой жизненный путь и покоились на кладбище; люди, которые теперь ходили по улицам, носили одежду совсем другого фасона, и номерной столбик на безымянной могиле фрау Анкен уже давно сгнил. И снова как-то ночью, как уже было не раз, полная луна из-за соседнего дома бросила свои лучи в окно эркера третьего этажа и нарисовала своим голубоватым светом фигурные узоры на полу. Комната была пуста; только на диване лежал сжавшийся в комок маленький человечек размером с годовалого ребенка, но лицо его было старым и бородатым, а острый нос непропорционально большим; на голове у него был сползающий на уши остроконечный колпак, а на теле — длинный, предназначенный, очевидно, для взрослого человека шлафрок, в полах которого терялись ноги человечка.

Этим человечком был господин Булеман. Голод не убил его, но его тело из-за отсутствия питания усохло и сжалось, как шагреневая кожа, и с течением лет он становился все меньше и меньше. Иногда такими лунными ночами, как сейчас, он просыпался и пытался, хотя с каждым разом все с меньшими шансами на успех, убежать от своих сторожей. Когда он, обессилевший от напрасных попыток, падал на диван, а в последние годы вскарабкивался на него, Грапс и Шнорес ложились в коридоре перед лестницей, стучали хвостами по полу и прислушивались, не приманили ли богатства фрау Анкен новые полчища мышей в дом.