Дом для бродяг
Шрифт:
– Значит, не берешь собаку? А зря! Вот у меня, к примеру, была такая собака. Уйдем на охоту. Походишь, сядешь на лежащее дерево покурить. А портсигара нету. "Найда, - говорю, - сигареты-то мы дома забыли..." Найда разворачивается и чешет в поселок. Вбегает в избу, портсигар в точности лежит на столе. Она без разговоров хватает в зубы, бегёт ко мне. Прибегает. Я хвать-похвать. "А спички?" - говорю. Собака разворачивается...
В воздухе тарахтел вертолет пожарной авиации - службы охраны лесов. Пригревало солнышко, радуя сердце. Капал дождик, ввергая меня в отчаяние. С лесной тропинки вышел темнолицый сухой человек в кожаных штанах, легкой летней кухлянке, коротких олочах. Видимо, пастух, пришедший из глубин дальних хребтов, где олени сейчас спасались от гнуса. Он шел невесомой походкой, тело его, казалось, плыло над землей. Наверное, легенда о Христе, идущем по водам, родилась вот так, когда некий сочинитель легенд увидел пастуха.
– А эта собака, что сейчас у вас?
– спрашивал я Шевроле.
– Эта собака хорошая. Но... в лесу работает только до трех часов дня. Потом начинает зайцев гонять, кусты нюхать... Одним словом, культурный отдых. Видимо, узнала про укороченный рабочий день.
Шевроле уходил. Я долго сидел еще около лодки, вспоминая сплав по одной сибирской реке на брезентовой самодельной байдарке. Мимо благодатных урочищ, где зайцы
– Эта песня полноценна под гитару.
Большой повернулся ко мне, и я узнал его в огоньке папироски. Был моряком, потом работал на Чукотке, теперь здесь. Зарабатывает деньги, потом едет на несколько месяцев в Прибалтику, из Прибалтики снова сюда. Один из тех, у кого есть забытая комната в Ленинграде или Москве, нет родственников и еще есть неумение жить по регламенту.
– Что ты смотришь на лодку утраченными глазами?
– сказал он.
– Стукни по ней топором, купи дюральку, "Вихрь" и дуй с ветром, чтоб деревья качались и падали. На скорости надо жить, кореш!
– Сейчас скорости нет, - сказал из-за забора Шевроле.
– У меня на Индигирке была лодка. Та скорость давала. Баба у меня, сам знаешь, комплектная, а я легковес. Так я, когда скорость давал, к бабе привязывался, чтоб ветром не выдуло...
Словом, пора было плыть.
Ночью я, как тать, прокрался к недостроенному двухэтажному дому. Там была бочка с гудроном. И рядом лежал ломик. Кое-как наколотил килограммов пять гудрона, сходил к магазину, нашел там выброшенную жестяную банку из-под галет "Арктика", сложил в нее гудрон и оттащил к лодке. Если с утра будет солнце, то к полудню буду шпаклевать лодку и заливать гудроном пазы и днище.
Со времен Даниэля Дефо принято перечислять запасы, которые берет с собой путешественник. Итак, у меня было:
Ружье "браунинг" и пятьдесят патронов к нему.
Спиннинг с безынерционной катушкой. Набор блесен.
Кухлянка и безрукавка из оленьего меха. Пожертвовано учителем.
Лодка с двухлопастным веслом от лодки "Прогресс". Весло мне также дал Шевроле. Скобу мы сняли, а вторую лопасть вытесали из лиственничной доски.
Топор.
Охотничий нож. Подарен семь лет назад одним якутом-охотником.
Кастрюли, сковородка - подарок жены Шевроле.
Одноместная палатка.
Поролоновый спальный мешок.
Восьмикратный бинокль.
Три буханки хлеба. Килограмм вермишели. НЗ: Банка сгущенки.
Лавровый лист, перец, соль, сахар, чай.
Все остальное я надеялся добыть с помощью спиннинга, а если нет, то ружья.
На прощание седоголовый друг моего друга посоветовал: смотреть вперед и, следовательно, не плыть в темноте. Палатку ставить повыше, так как скоро должен начаться осенний паводок, который в этом году будет высоким. В устье реки, которая "впадает как из винтовки", пристать к берегу и осмотреться. Может быть, лучше будет спустить там лодку на бечеве.
...От берега я оттолкнулся в несчастливый день 13 августа и к закату доплыл до охотничьей избушки, где медведь когда-то слушал "Спидолу". Избушка стояла на сухом галечниковом берегу под огромными ивами - чозениями. Нары были устланы тальниковыми ветками, печка горела очень хорошо, и между двойными засыпанными стенами бегали мыши. Постепенно они привыкли ко мне и вышли на стол - темно-коричневые зверьки с любопытствующими глазами. Я кинул им корок, мыши корки утащили, а сами пришли снова. Видно, хотели посмотреть на приезжего. На столике горела свеча, в ночной темноте шумели деревья, хрустел валежником кто-то неведомый, кто всегда хрустит по ночам, когда ты один. Я лежал на нарах и, естественно, думал о том, как хороша такая жизнь, когде есть время поразмыслить, не торопясь подумать о том, что так вот и надо бы жить, и о том, что мы умело обкрадываем себя, и так далее. Потом пожалел, что не взял собаку. Но взять ее не было никакой возможности. За такую дорогу сживешься с собакой, как с лучшим другом. Бросить поэтому в конце маршрута никак невозможно. Взять с собой также нельзя, потому что в коммунальных квартирах существуют соседи, согласие которых необходимо, и даже если всех убедить в том, что собака - человек очень хороший, то все равно плохо: я очень часто уезжаю из дому, и собаку надо кому-то оставлять. Короче, в темноте избушки, под потрескивание дров в печке, которая распалилась и светила, как домашнее закатное солнце, я пришел к выводу, что надо жить так, чтобы было кому оставить собаку... Ночью был сильный холод. Когда я вышел на улицу, то ступни леденил иней, севший у порога на гальку. Я подкинул в печку и стал в темноте обдумывать свой маршрут. До ближайшего жилья - таежной метеостанции около трехсот километров, затем около пятисот до устья Реки. При хорошей осени я планировал еще попасть в протоку, на берегу которой когда-то давно стояла база партии, где я был начальником, и тот сезон мы, наверное, не забудем до конца своих дней. Так что хорошо бы там побывать. Такого маршрута должно было с избытком хватить, чтобы вернуть равновесие мыслей и чувств, утраченное в городе... За ночь на всех березах и на ивняке пожелтели листья. Стволы и листья чозении также были покрыты инеем. Мир был очень прозрачным. На западе выступал Синий хребет. Ближний хребтик, который чуть ниже избушки обрывался в Реку скалистым прижимом, не был виден из-за кустарника. Я решил сходить на него, чтобы посмотреть Реку сверху. Дорога шла через заросли чозении, кустики ивняка. Потом начался мшарник. Он был кочковатый, кочки переплетены стелющейся березкой. Выше березок торчали кусты шиповника. Шиповник шел сплошь километрами, и ягоды на нем висели длинные, прозрачные и очень большие. Подлесок казался красным от этих ягод. Кое-где были кусты смородины. Ягоды свисали с кустов огромными гроздьями. Так я и ломился сквозь этот лес, как сквозь огромный склад витамина С. Дорога шла через высохшие протоки, кое-где заполнявшиеся уже водой осеннего паводка. Потом снова галечная площадка и снова протока. Так до бесконечности. Протоки уходили на юг, как ленты стратегических шоссе, которые вымостили, но не успели залить бетоном. В озерцах у борта долины сидели на воде утки. Они не улетали, а только отплывали к противоположному концу озера. У подножия хребтика было сыро. С трудом я преодолел нижние метры подъема. Мокрые камни покрывал скользкий мох, и не было видно звериной тропинки, по которой так удобно подниматься, хотя тропинка, несомненно, должна была где-то быть. Выше яростно верещали кедровки. Я обогнул их треск, так как сквозь кедровый стланик продираться вверх почти невозможно. И сразу попал на тропинку. Тропинка с бараньими и лосиными следами вела вверх мимо тоненьких, чахлых лиственниц. Потом кончились лиственницы, кончилась березка, и начался голый камень, где посвистывал ветер. Я оглянулся. Синий хребет вышел полностью со своими снежниками, оголенными вершинами, красными от увядающей березки распадками и розовым кое-где камнем вершин. Но все-таки, несмотря на многоцветие, он был именно синий и никакой другой. С вершины я увидел на своем хребтике кекур, и на кекуре полоскался флаг. Часа через полтора я добрался туда. Флагом была ковбойка, привязанная к длинной палке. Ковбойка полоскалась на ветру как победный клич. Человек, который забрался сюда и повесил рубашку, наверное, был веселым парнем. Отсюда хорошо просматривалась лента Реки, желтые галечные острова и другие хребтики, которые обрывались в нее. Внизу, у подножия, зеленел лосиный выгон с пятнышками озер, куда любят приходить по ночам лоси. Все кругом было чрезвычайно чистым, подернутым легкой дымкой умудренности бытия...
На следующий день Река напоминала старую заповедь о том, что в этих краях нельзя особенно размягчаться. В километре ниже избушки начинался прижим от хребтика. Я подплыл поближе к скалам, чтобы оценить трудность управления лодкой у них. Встречный поток течения сразу затащил лодку в длинную глухую протоку. Вдоль скал, где видна была "труба", тянул сильный встречный ветер. Попытавшись выйти на веслах, я понял, что это не удастся, и наладил бечеву. Но бечевой можно было дойти только до первого уступа. Дальше скалы уходили отвесно в воду. Я делал заход за заходом, и каждый раз течением относило обратно. Ничего не осталось после нескольких часов возни, как переплыть заводь, уйти бечевой вверх по течению и проплыть дальше от скал. День почти кончился. За восемь часов я проплыл что-то около двадцати километров. Кое-как натянув палатку, я залез в мешок. Потом чертыхнулся, вылез и натянул палатку по всем правилам, закрепив, где можно, борта камнями. Потом разгрузил лодку, вытащил ее подальше на берег и перевернул. На всякий случай привязал длинным шнуром к ближайшему кусту. Теперь, когда все предосторожности были соблюдены, я спокойно залез в мешок. Проснулся оттого, что горящая сигарета обожгла грудь. Оказывается, я заснул, едва успев прикурить. "Докурю и засну", подумал и снова проснулся от ожога сигареты. Так продолжалось раза четыре. Наконец я затушил сигарету, выкинул ее из палатки и отключился мгновенно, как будто выдернул себя из розетки. ...Уже перед утром я слышал, как мимо прошла моторка, за ней вторая, третья. Все они шли на полной мощности двигателя, и рев, отражавшийся от воды, казался особенно громким. Где-то в дальней протоке моторки соединились, гул слился, перешел в некий отвлеченный авиационный рев. И тут, наверное впервые в жизни, в наивной попытке отступничества от века я проклял двигатель внутреннего сгорания и того, кто его придумал. Вечером я слышал, как моторки с тем же адовым воем прошли обратно другой протокой. И теперь я твердо знал, что долго их не услышу. Дальше, вниз, совхозные рыбаки не плавали. Мы остались с Рекой с глазу на глаз. Как будто почувствовав это, перегруженная лодчонка стала лучше слушаться весла. Сильно холодало. Я долго плыл в тот вечер, до самой темноты. На берега давно уже легла ночь, но на реке свет держался. Так я плыл по речному свету, обострившейся интуицией угадывая в тишине топляки, которые могли перевернуть лодку, прижимы с донным течением и заломы, под которые могло затащить. Могу сказать, что я совершенно при этом не думал. Забитая городом интуиция проснулась, и я снова стал тем, кем по, возможно, ошибочному убеждению родился быть - странником домоторной эпохи.
Речное плавание вниз по течению описанию почти не поддается. Оно состоит как бы из отдельных мелких событий, вплетенных в монотонные дни. Во всяком случае, я мало встречал писателей, которые умели передать напряжение изо дня в день и то, как устают от гребли кисти, и режущие блики солнца на воде, и минутные вспышки опасности, которые осознаешь, когда они уже проскочили, и берега, заваленные тысячами кубометров древесных стволов, и лосей, которые в вечерний час выходят полежать на гальке, а ты их вспугиваешь в последний момент, потому что плывешь без всякого шума - чистый индеец из Фенимора Купера. У одного из прижимов я столкнулся с феноменом, именуемым "кружило". Вода у скал была густо-зеленой от глубины. Я греб в одном направлении и вдруг увидел, что плыву перпендикулярно. И в тот же момент весла будто уткнулись в резину. Сопротивление лопасти было тугим и сильным. Потом я поплыл назад, потом вбок с какой-то ужасающей медлительной равномерностью, которая вовсе не зависела от направления и силы гребка. Я бросил грести и увидел, что ничего не изменилось. Попробовал грести изо всех сил и сдвинулся примерно на метр, хотя спина стала мокрой. Лодка равномерно и мертво двигалась по какой-то таинственной траектории. Я покорился судьбе и стал ждать. Выглянуло солнце. Скалы были светло-коричневыми. В одном месте они были испачканы пометом, и, задрав голову, я увидел на приступке огромное гнездо из хвороста. Но птиц не было. Солнце просвечивало воду, наверное, метров на десять. Я посмотрел вниз и увидел спины плотных, упругих рыб, которые в метрах полутора подо мной медлительно передвигались. Спины их также казались зелеными. Я лихорадочно вытащил коробку с блеснами, нацепил на спиннинг и, забыв про "кружило", стал блеснить, подергивать блестящую приманку. Но рыбы не обращали никакого внимания, будто не видели ее. Я менял блесны одну за другой: большие, зимние, летние, белые, желтые, с крас-ниной и без краснины. По временам блесна наталкивалась на рыбу и тут же отскакивала, будто рыбы были изготовлены из тяжелого и плотного материала вроде хоккейной шайбы.
В азарте я не заметил, как река вынесла меня из "кружила" по тем же непонятным законам, и я поплыл вниз, притихший и ошеломленный. Огромные лиственницы высились по берегам, прямые и точные, как древние афоризмы. Вдали недосягаемо и странно выделялся Синий хребет. И вот в этот момент я начал понимать Реку. В это понимание входил речной шум, тысячетонные завалы дерева по берегам, наклоненные в воду лиственницы, солнечный свет и хребты, за которыми торчали еще хребты, а за теми торчали новые. Сюда входили и лоси, которые лежали гигантскими тушами на отмелях, и, если стукнуть веслом, убегали. Из-под их копыт со шрапнельным свистом летела галька, а рога, чудовищные рога колымских лосей, самых крупных из всех лосей мира, плыли в воздухе тяжко и невесомо, как корона монарха в торжественнейшей из церемоний. И эти проклятые рыбы тоже сюда входили. Только теперь я понял, почему все говорили о Реке с каким-то оттенком мистического восторга и уважения. Я благословил день, когда решил сплыть по ней. На ночь я остановился у небольшого ручья, который со звоном влетал в реку из зарослей топольника. На коренном берегу стоял мощный лиственничный лес. В темноте его была торная тропинка, по которой, вероятно, выходили с хребтов к реке пастухи. Я пошарил глазами и увидел лабаз, приколоченный на высоте к трем лиственницам. На лабазе стояли ящики, обтянутые брезентом, а сбоку была прислонена сколоченная на живую нитку лестница.