Дом для Одиссея
Шрифт:
– Ладно, Лиза. Поедем. Только не завтра. Завтра же Алинины похороны.
Он опустился перед ней на корточки, будто сложился пополам усталым циркулем, провел ладонью по ее мокрой щеке, потом, обхватив ее руками и положив голову на колени, тоже заплакал горько и безысходно. И плакать у него получалось почему-то гораздо лучше, чем у Лизы. Это он умел…
20
Через месяц они провожали Рейчел и Дейла Мак-Кинли. Лиза очень боялась не успеть ко времени. Дорога в аэропорт была вся забита торопящимися по своим делам автомобилистами, и она нервно держалась за руль, боясь не вписаться в обгон. На заднем сиденье вовсю копошились и хихикали Борис и Глеб, и Лёня рассадил их по разные от себя стороны, чтобы не отвлекать от дороги и без того напряженную Лизу.
– А мы сейчас куда едем? –
– В аэропорт.
– А зачем? – не отстал от брата Борис.
– Чтобы проводить в Америку маленького мальчика вместе с его новыми мамой и папой.
– А старые мама и папа у него где? Умерли, да?
– Да.
– И он совсем один остался?
– Да, ребятки. Совсем один.
– А они его там будут любить, эти новые мама с папой?
– Будут, конечно!
– Так же, как и вы нас любите?
– Да, ребятки. Так же, как и мы вас любим… Очень, очень сильно…
Лиза прислушалась невольно к их диалогу, улыбнулась про себя. Хотела было вставить в него свое материнское слово, да побоялась оторваться от сложной дороги. Не хотелось опоздать на эти проводы! Слава богу, успели…
Рейчел держала Дениску Колюченкова на руках и улыбалась так радостно, словно увозила отсюда не большеголового рахитичного доходягу, а огромное сокровище, цены которому не было. А может, это и правда так. Может, и правда не было… Дениска все время пытался неуклюже вертеться в ее сильных руках, отчего большая голова в красной вязаной шапке колыхалась на тонкой шейке, как вошедший в силу осенний толстый георгин, и все норовила упасть приемной матери на плечо. Борис и Глеб удивленно рассматривали этого странного малыша на руках знакомой им американской тети, практически своего одногодку. В глазах застыло много вопросов, но они помалкивали, ухватившись крепко за Лёнины руки. Может, из чувства какого-то детского такта, а может, просто от природной сдержанности и скромности. А может, от того, что с рождения научились чувствовать рядом чужую боль и не проявлять лишних эмоций, чтоб не разбередить ее еще больше.
– Ну, Дениска, прощай! – с улыбкой обратилась к ребенку Лиза. – Пусть твое счастье американским будет, раз уж русского не случилось! Прощай, малыш!
Он снова неуклюже дернулся на ее голос и, сильно качнув большой неудобной головой, тут же расплылся в радостной улыбке, обнажив бледные десны.
– О, май дарлинг! – испуганно вскрикнула Рейчел, пытаясь поддержать рукой Денискину заваливающуюся ей на плечо голову, и опять улыбнулась. – У него же столько впечатлений, Лиз! – сияя глазами, объяснила она такую непривычную непоседливость своего приемыша. – Он видел свой мир только сквозь металлическую решетку детской кроватки в приюте. Ему сейчас все интересно! Ты знаешь, он вообще любознательный… Он, знаешь, такой…
Но Лиза не стала ее слушать. Потому что знала – Рейчел может говорить о нем часами, а времени у них практически не осталось. И потому перебила ее весело, наклонившись и прошептав в самое ухо:
– Рейчел, а у нас с Лёней новости: мы заказали аисту третьего ребенка!
– Правда?! – ахнула та, распахнула свои добрые серые глаза и вся вмиг преобразилась чужой радостью. «И почему я раньше считала ее некрасивой? – вдруг подумала мимолетно Лиза, любуясь в этот момент американской подругой. – Да она же настоящая красавица, господи… И глаза такие умные и добрые, и улыбка… А это счастливое лицо! Не бывает у некрасивых женщин таких счастливых лиц!»
– Правда, – потупила скромно в пол глаза Лиза. – Нам в этом моя сестра помогает, Варенька…
– Ой, как же я за тебя рада, Элизабет! Спасибо, что ты меня не подвела! Я же говорила, что не ошиблась в тебе! Все так и оказалось.
Посадка в самолет давно была объявлена, даже заканчивалась, наверное. Только они, эти две женщины, коренная американка и сибирячка, стояли напротив друг друга, не в силах расстаться. Такие разные раньше женщины, такие похожие теперь женщины. И Дейл уже нервно и нетерпеливо махал руками от стойки, подзывая к себе жену.
– Прощай, Элизабет! Я всегда, всегда буду помнить тебя.
– Прощай, Рейчел. Счастливо тебе! И спасибо тебе за все!
Лариса Райт
Отрывок из романа «Мелодия встреч и разлук»
Женщиной Зина стала год назад. Это была, по ее собственному мнению, первая несуразная глупость в ее жизни, по мнению Галины, конечно же, сто первая. Звали
Сверток именовался Маней и не имел никакого отношения к застрявшему в плаваниях моряку, который из разряда мужа после довольно продолжительной качки и нескольких сильных штормов был все же успешно произведен в ранг бывшего под напором увеличивающегося Тамариного живота и ее всепоглощающей, неземной любви. Новая любовь, однако, присутствием своим семью не баловала. Все, что известно было об этом человеке в их коммунальной квартире, исходило от самой Тамары: познакомились, полюбили, сошлись, жизнь на время разлучила. Где, как, когда, почему – подруга не говорила, а Зинка не спрашивала.
– Работает, – объяснила отсутствие мужа Тамара и погрузилась в верное ожидание, что заставило Зину убедиться в том, что профессию моряка соседка за работу не считала.
Разочаровалась Зинаида в набриолиненном Бобе так же внезапно, как и воспылала к нему. Стоило юноше несколько недель спустя, недовольно скривившись, взглянуть на захныкавшую Машу и сказать почти презрительно: «Да убери ты ее отсюда, чего с младенцем возишься?» – как очарование спало, будто пелена. Вместо уверенного в себе, модного стиляги перед Зиной очутился жалкий воробышек с хлипкой, впалой, нетронутой волосами грудкой, маленькими, юркими, хитрыми, бегающими глазками и высокомерным, совершенно обнаженным эгоизмом. И единственное, что она теперь ощущала, было чувство внезапного, оглушительного безграничного стыда. Не за себя, за него. Боб испарился из Зининой жизни столь же молниеносно, как и возник, не оставив, слава богу и Тамариной спринцовке, после своего пребывания никаких последствий, за исключением налета брезгливости, который Зина еще долго пыталась оттирать в общем душе дважды в день, выслушивая все, что думают соседи о ее единоличном владении ванной.
Вместе со стилягой Бобом из Зининой жизни стал уходить и джаз, и мечты о платье с воланами. Машу пугало надрывное звучание саксофона, раздражал рок-н-ролл и возбуждал буги-вуги. Пришлось вернуться к классике и заполнить Шопеном и Штраусом подоконник Тамариной комнаты.
– Он говорит: «Я умнею!» – Тамарины щеки пылают, глаза горят живым блеском, она стоит на коленях перед матрасом, водит мелом по разложенному на нем куску материи.
– Кто? – Зина пытается ухищрениями впихнуть в девятимесячную Машу хоть сколько-нибудь чайных ложек каши.