Дом для Одиссея
Шрифт:
– Лёнька? Шумский? Господи, да ты ли это? Вот так встреча! Куда летишь?
– Привет, Светланка! – тоже распахнул объятия Лёня. – Я в Москву. – И, указав на спутницу глазами, пояснил: – Алину вот на операцию повез.
Красивая высокая Светланка уставилась на девушку с высоты своего модельного роста и даже яркий помадный рот раскрыла от удивления. Видно, совсем уж странновато Алина смотрелась рядом с Лёней. А только удивление это ее совсем тогда не тронуло. Удивляйся, сколько хочется: ну да, маленькая она и страшненькая, и одета кое-как, и на больную серенькую мышку похожа. Что ж с того? Улыбнулась тогда вежливо-равнодушно этой Светланке и отвернула голову в сторону. Еще попыталась, правда, руку Лёнину со своей
– Ой, Лёнька, а мы с Игорем в Питер летим! Нас туда в филармонический оркестр взяли! Представляешь? Мы с ним конкурс прошли!
– Что ж, я за вас рад, ребята, – расплылся в улыбке Лёня. – Очень рад.
– А ты сейчас где? Небось в Москве тусуешься, да? Ты же в нашем выпуске лучшим был! Все преподаватели тебе блестящее будущее прочили.
– Я? Нет, не в Москве.
– А где?
Алина почувствовала, как дрогнула Лёнина рука на ее талии, как прошло по нему нехорошее смятение и тут же ушло, растворилось в пространстве большого зала. Взглянув на нее коротко сбоку, он проговорил нарочито залихватски:
– Да я вообще с музыкой завязал! Представляешь? И нисколько не жалею! Да и некогда мне. У нас с Алинкой двое близнецов растут, их же кормить-поить надо, в люди выводить! А это занятие, знаешь, потруднее да покруче, чем клавиши на концертах перебирать.
– Да-а-а? – снова открыла свой яркий красно-помадный рот Светланка и удивленно уставилась на Алину. Да так, что ей самой захотелось посмотреть со стороны, чего такого странного она в ней увидела. Ну, не подходит Алина ему, это понятно. Ну, полную дисгармонию составляет рядом с этим высоким писаным красавцем, тоже понятно. А только ей сейчас все это до лампочки. Потому что отпусти этот писаный красавец от ее талии руку, она действительно упадет лицом прямо на грязные плиты аэропортовского зала и не долетит уже ни до какой московской кардиологической клиники.
Это потом, с появлением в ней нового, отремонтированного врачами сердца, ей тот Светланкин взгляд вспомнился. Сердце стучало теперь само по себе и хорошо исполняло все свои обязанности, и прав Лёня – ни о чем таком с ним можно было не договариваться. И не направлять на эти договоренности все мысли и чувства. И они обрушились на Алину всем скопищем, странно кружа в голове мешаниной и выныривая короткими яркими вспышками прошлых событий. Вот как этот удивленный Светланкин взгляд, например. Или вот еще Лёнина нежная жалость. Раньше она ее с такой радостью и благодарностью принимала, а теперь будто неприятно. И не в том дело, что неприятно, а как будто неудобство при этом обидное ощущается. Или возмущение. Странное это чувство. Никогда она раньше такого не думала – что от проявления Лёниной жалости возмущаться станет. Она даже сказала ему об этом тихонько, попросила, вернее:
– Лёнь, ты не жалей меня больше, пожалуйста.
– Ладно, Алиночка, не буду тебя больше жалеть, – удивленно улыбаясь, так же тихо ответил он ей. – Да и жалеть тебя теперь, знаешь ли, не за что! Ты у нас будешь совсем здоровой девушкой и сама кого хочешь пожалеешь.
– А ты почему ко мне жить переехал? Только из жалости? Потому что помочь захотел?
– Вот на эти вопросы я отвечать вовсе не буду.
– Ну почему?
– А потому. Переехал и переехал. И не выгонишь теперь. Поняла?
– Но ведь мы же с тобой никогда не будем жить так, как другие. Чтоб все вместе…
– Что ты имеешь в виду, Алиночка?
– Ну, когда люди любят друг друга. Ты жалел меня раньше, а теперь сам говоришь, что жалеть надобность отпала. На самом деле ты ведь жену свою очень любишь, правда? Она у тебя такая красавица! Я ее один раз по телевизору видела, у нее в суде корреспондент интервью брал. Она умная. Я, правда, ничегошеньки не поняла, но она мне очень понравилась. У нее глаза такие, знаешь…
– Так. Давай-ка мы этот разговор закончим раз и навсегда, чтоб никогда к нему больше не возвращаться. Я буду жить с тобой, Алина. С тобой, Борисом и Глебом. Мы будем их растить, воспитывать, учить. Жить, в общем.
– Лёнь, ну ведь неправильно это. Как же… А Лиза?
– А Лиза – сильная женщина. И не нужен я ей ни капельки, успокойся. Ей другой нужен, такой же сильный. А я – нет.
– Она сама тебе об этом сказала? Что не нужен?
– Ну хватит, ей-богу. Все, успокойся. У нас все будет хорошо. Смотри, у тебя даже румянец проклюнулся.
Он улыбнулся ободряюще, провел по щеке кончиками пальцев. Алина отвернулась и вздохнула тяжело. Нет, не понимает он ее. Не понимает, что не нужна больше ей жалость. Не понимает, что жалость здоровой женщине не нужна. А любить он ее все равно не может, потому что Лизу любит. Она это сразу поняла, как только голос его, в телефон направленный, услышала. Потому что другим он совсем стал, когда разговаривал с женой недавно. И глаза в этот момент такие были – грустные.
Она вообще многое теперь понимала по-другому через новое сердце. И, закрыв глаза, видела даже, как пробивается быстрым ростком через скопившиеся за эти полумертвые-полуживые годы незнакомое ранее желание – она тоже хотела любить. И вовсе это, как оказалось, не мерзость. Наоборот, наверное, счастье большое. А когда тебя не любят в ответ – горе горькое. Только с ним надо научиться смиряться как-то. И отпустить Лёню к той, которую он любит. Господи, ну зачем ей теперь это новое, все понимающее сердце? Даже жалко стало того, прежнего, с которым она так хорошо дружила и хорошо договаривалась.
– Алин, я сейчас отойду ненадолго, а ты поспи, ладно? Вернусь, и обедать будем. Поспишь? Обещаешь?
– Иди. Я посплю. Только потом мы еще об этом поговорим, ладно?
– Хорошо, Алина, поговорим. Обязательно. Только запомни одно – я от тебя и детей никуда никогда не денусь. Всегда буду с вами. Мы все нужны друг другу. Ничего, будем жить. Спи, Алиночка.
Она улыбнулась и послушно закрыла глаза, наблюдая из-под ресниц, как он встал со стула и тихонько на цыпочках вышел из палаты. И сразу напало на нее жестокое черное отчаяние, не сравнимое с прежней физической мукой. Как же это больно, когда исподволь накопившаяся в тебе любовь наконец вырывается на свободу и тут же увязает в ответной обидной любви-жалости! Как это больно, когда понимаешь, что любишь так безысходно, безответно. Нет, не надо больше ей никакой жалости! Милой уютной Лёниной жалости, с которой так хорошо мирилось ее старое сердце.
А новое, словно сильно обидевшись, вспыхнуло в груди и начало плавиться больно и горячо и проливаться жидкой кипящей лавой в глотку, в легкие, разом перекрывая дыхание. И моментально взлетела, чтоб не обжечься этой лавой ненароком, душа к самому потолку. И сразу стало легче. Так хорошо, радостно и легко.
Алина с удивлением наблюдала за разворачивающимся внизу действом: вот вбежал в палату перепуганный Лёня, бросился к ее бездыханному, с некрасиво запрокинутой головой телу, затряс его с силой почему-то. Вот вбежала такая же перепуганная медсестричка Галечка, заполошно схватила за руку, пытаясь нащупать пульсирующую точку на запястье. Потом развела руками беспомощно. А Лёня, ее любимый Лёня вдруг рухнул на стул рядом с кроватью и заплакал горько, навзрыд, как маленький. И черные локоны прыгали так красиво по сотрясающейся от рыданий спине. Вот же глупый! Все у них теперь с Лизой будет хорошо, она это отсюда прекрасно видит! И Борису, и Глебу будет с ними хорошо. Потому что Лиза, Лёнина любимая женщина и жена, – она тоже им мать. Отсюда, а вернее, уже оттуда так хорошо все видно. А вот и бабушка ей улыбается, и зовет, и машет руками. Полетели, говорит, внученька, тут и без тебя обойдутся.