Дом дневной, дом ночной
Шрифт:
В полусне ей почудилось, что она узнает голос, что не сомневается, кому он принадлежит, и заснула счастливая. Но как это и случается обычно со снами и полуснами, утром все улетучилось и осталось лишь смутное ощущение, что она что-то знает, правда, не совсем понятно что. Вот, пожалуй, и все.
ГОРОХ
— Не надо вовсе из дома выходить, чтобы узнать мир, — вдруг заявила Марта, когда мы собирали горох у крыльца ее дома.
Я поинтересовалась, как это. Может быть, она подразумевала, что можно читать книги, смотреть новости, слушать радио «Новая Руда», рыскать по интернету, просматривать газеты, собирать сплетни в магазине. Но Марта имела в виду бессмысленность путешествий.
Путешествуя, необходимо все время быть начеку, чтобы не оплошать, смотреть на себя и прикидывать,
Она изрекла нечто в этом роде и умолкла. Меня это поразило, потому что Марта не выезжала далее Вамбежице, Новой Руды и Валбжиха.
Некоторые стручки были червивые, и мы их выбрасывали в траву. Иногда мне казалось, что Марта говорит совсем не то, что я слышу.
Потом мы с Мартой еще поболтали о том о сем. О собаках Боболя, о нашествии слизней на грядки салата, о соке из дикой черешни. Марта оставляла между фразами большие промежутки. У меня же слова застревали в горле, и я катала их во рту, как горячую картошку. Р. смеялся над нами, когда случайно становился свидетелем наших диалогов. Говорил, что мы общаемся, как во сне. Правда, иногда, вспомнив о каком-нибудь парике, который она шила на заказ пару десятков лет назад, Марта оживлялась. Тогда просыпались ее пальцы, и она показывала какое-нибудь хитрое переплетение волос либо искусную линию пробора.
Каждая такая беседа иссякала сама по себе, и мы просто сидели рядышком на ступеньках ее дома или на моей террасе, на металлических стульях, которые после прошлогодних дождей начали ржаветь. Молчание, которое повисало между нами, молчание-самосейка, расползалось во все стороны, жадно поглощая наше пространство. Нечем уже было дышать. И чем дольше мы молчали, тем труднее становилось произнести хоть какое-нибудь слово, тем отдаленнее и незначительнее казались любые возможные темы. Молчание было бархатным и теплым, как пенопласт, приятным на ощупь и сухим, а порой шелковым. Но иной раз я пугалась, что Марта не ощущает того же, что я, и замахнется на эту нашу тишину каким-нибудь неосторожным «Ну да…» или «Вот такие дела…», пусть даже чистым, невинным вздохом. И страх начинал мне портить всю радость от молчания, потому что я невольно делалась его стражем, а тем самым и его узником, и напрягалась где-то внутри, ощетинивалась, с тревогой ожидая минуты, когда нечто чудесное, нечто неназойливо очевидное станет невыносимым и в конце концов закончится. И что же мы тогда скажем друг другу, Марта?
Но Марта оказывалась всегда мудрее меня. Она бесшумно вставала и незаметно удалялась к своему ревеню, к парикам, лежавшим в картонных коробках, а наше совместными усилиями взлелеянное растение, наша общая тишина тянулась за ней шлейфом, и было той тишины больше, чем прежде, она еще буйней разрасталась. И тогда я в ней оставалась одна, двухмерная, неприметная, в полузабытьи, которое могло быть всего лишь надолго затянувшимся озарением.
ЛАТИМЕРИЯ
Возле Черного леса, с северной стороны, всегда была тень. Снег лежал там до апреля, как будто присосавшись к земле, — огромный белый трутень. В горах встречаются такие места, куда солнце вообще не проникает или же проникает ненадолго. Марта рассказывала мне о пещерах, скалистых гротах, расщелинах. Говорила, что в одной пещере обитает доисторическое слепое существо, маленькая, совершенно белая ящерка, которая там живет и не умирает. Умирает, — отвечала я, — каждая тварь должна умереть, может быть, сохраняется сам вид, но отдельные его особи должны умереть. Но я догадываюсь, что Марта этим хочет сказать, я тоже когда-то, еще ребенком, считала, что латимерия живет вечно, что так называемый представитель вымершего вида ускользнул от смерти, возможно, даже сам этот вид наделил ее единственную бессмертием, чтобы она веки вечные свидетельствовала о его существовании.
ПУТЕВОДИТЕЛИ О ПЕТНО
О Петно в путеводителях сообщается как о своего рода аномалии, иначе говоря, как о месте, совершенно непривлекательном для туристов. Например, в известном всем путеводителе по Судетам, в розовом переплете, написано, что это единственная деревня в Польше, расположенная таким образом, что с октября до марта сюда не проникает солнце, поскольку с востока и с юга она окружена Сухими горами, а с запада поднимается один из самых высоких хребтов Влодзицкой возвышенности. В путеводителе по Силезским горам 1949 года о Петно говорится: «Петно — селение, лежащее к северо-западу от Новой Руды на реке Марцовский Поток. Впервые оно упоминается в 1743 году под названием Айнзидлер. Население в 1778 году составляло 57 жителей; в 1840 году — 112; в 1933-м — 92, после войны, в 1947-м — 39. В 1840 году в Петно был 21 двор; принадлежало Петно графу фон Гётцен. В нижнем течении реки была построена водяная мельница. После 1945 года число жителей сократилось. Деревня лежит в глубоком живописном ущелье и известна своим особым местоположением: в зимний период горы не пропускают в нее прямых солнечных лучей».
ФЛАММУЛИНА, ИЛИ ЗИМНИЙ ОПЕНОК
Фламмулина — гриб, который растет зимой. С октября до апреля она питается мертвыми деревьями. У нее чудесный запах и отличный вкус. Трудно ее не заметить — она желтая, как мед. Однако никто не собирает грибов зимой. Люди так уже решили: пора сбора грибов — осень. Поэтому фламмулина напоминает человека, родившегося не в свою эпоху, слишком поздно, и оттого все представляется ему мертвым, застывшим; она живет в то время, когда представители ее вида закончили свой век. Фламмулина видит вокруг себя только унылый зимний пейзаж; иногда порошит снег и прикрывает желтые шляпки белым кружевом. Видит последки других грибов — подернутые белым налетом моховики на подгнивших слабеньких ножках, упавшие боровики, размякшие от сырости трутовики.
Агнешка заходила ко мне на чашку кофе почти всегда в тот момент, когда я готовила из фламмулины крокетки. Надо думать, я ассоциировалась у нее с этими зимними грибами.
Она садилась на тот же стул, который облюбовала для себя Марта. Агнешка жила в горах и видела Петно сверху во всем его величии и убогости. Видела пьяных мужчин и слоняющихся детей. Видела женщин, которые, пошатываясь, тащили дрова с гор. Наверное, тоже пьяные. Она слышала вой собак, мычание коров, громкое потрескивание радиоприемника Ясека Боболя, на котором можно было поймать только одну местную радиостанцию; смотрела на ручей, полный утиного помета, на мрачную тень, застилающую всю деревню, на облезлых котов, сломанную технику, бездействующие старые водозаборные колонки. Вот почему Агнешка много чего могла рассказать. Целые дни она просиживала перед домом на лавочке, вязала крючком салфетки и поглядывала на Петно сверху. Перед ней разворачивался широкий кругозор, красочный, объемный, более занимательный, чем программа телеканала «Польсат». К тому же Агнешкиного мужа никогда не было дома. Он пас овец, неведомо где, а зимой работал в лесу. В придачу пил, как и все. Бог не дал им детей, а потому Агнешка стремилась выговориться, если только находился желающий послушать ее болтовню. Ведь когда есть дети, запас слов быстро исчерпывается.
Но сегодня тема Петно ее не занимала. Она следила взглядом за движениями сковороды с блинами и маленькими глоточками отхлебывала кофе.
— Когда я еще работала на комбинате «Бляхобыт», бывало… — сказала она и надолго погрузилась в молчание.
Я знала, что ее уволили несколько лет назад.
«Бляхобыт» ежегодно организовывал экскурсии для сотрудников. Как-то раз Агнешка поехала с группой на такую экскурсию в Освенцим. Все было прекрасно. Мужчины в автобусе пили водку, а женщины пели все песни подряд, какие только помнили. Всю дорогу. Агнешка никогда не забудет Освенцим. Там был магазин, маленький, продуктовый, из пустотелого кирпича. Когда они вышли утром, после ночи, проведенной в автобусе, магазин как раз открылся. Оказалось, что именно в тот день привезли растительное масло, а в то время в магазинах ничего, ну ничегошеньки не было. В лучшем случае — горчица и уксус. А тут продавали подсолнечное масло, сколько душа пожелает, не по одной или по две бутылки, а сколько угодно. И все выстроились в очередь и покупали то масло, сколько хотели. Агнешка набрала, наверное, бутылок десять. Ей продали. Ни слова не сказали, не требовали талонов, не считали. Этого масла хватило ей, наверное, года на два, ведь не так и много уходит на жарку. Только на картофельные оладьи, на грибы, на рыбу, больше оно и ни к чему. Может, даже и на три года хватило того масла из Освенцима.