Дом дневной, дом ночной
Шрифт:
Это были самые прекрасные праздники в его жизни. Как только он начинал немного трезветь, опускался на колени перед баком и поворачивал краник. Широко открывал рот, и водка лилась в него прямо с неба.
Сразу же после праздников началась оттепель; снег сменился противным дождем, и окружающий мир стал напоминать набухший водой серый гриб. Подошла к концу и водка. Марек Младший не вставал с кровати, он мерз, все у него болело. Он только и думал, где бы раздобыть немного спиртного. В голове зародилась мысль, что у пани Марты может найтись вино. Зимой ее дом пустует, потому что на зиму она куда-то уезжает. Воображение рисовало ее кухню и бутылки с домашним вином, стоящие под столом, хотя в общем-то он знал, что пани Марта никогда не делала вина. Ну а вдруг — может, как раз в этом году она заготовила наливку из смородины или из слив и спрятала ее под столом. Чтоб ей пусто было, подумал
Дверь была заперта. Марек Младший открыл ее ногой. Глухо, надрывно заскрипели петли. Мареку стало не по себе. Кухня выглядела так, словно пани Марта покинула ее вчера. Стол был накрыт свисающей до полу клетчатой клеенкой. На клеенке лежал большой хлебный нож. Марек Младший быстро глянул под стол и с удивлением обнаружил, что там ничего нет. Тогда он принялся шарить по тумбочкам, заглянул в печь, в ящик для дров, в комод, где лежало аккуратными стопками постельное белье. От всего несло прелым запахом зимней сырости — снегом, подмокшей древесиной, железом. Он перерыл все, прощупал матрац и перину, засунул руку даже в старые резиновые сапоги. Перед глазами неотвязно стояла картина: он видел, как Марта осенью перед отъездом прячет бутылки с наливкой. Вот только не знал куда. «Малахольная старая ведьма», — пробормотал он и заплакал. Сел за стол, подперев голову руками, слезы капали на клеенку, омывая мышиный помет. Он взглянул на нож.
Выйдя из дома, Марек Младший снаружи приставил к двери деревянный колышек — что бы там ни было, он любил пани Марту. Не хотел, чтобы в кухню намело снег. В тот же день к нему приехала полиция. «Все равно мы знаем, что это ты», — заявили ему. И добавили, что еще вернутся.
Марек Младший снова лег. Было холодно, но он понимал, что топора в руках ему не удержать. Птица металась внутри, и от ее метаний Марека Младшего трясло.
Сумерки опустились внезапно, будто кто-то снаружи погасил свет. Замерзающий на лету дождь обрушивался на окно равномерными волнами. Был бы хоть телевизор, подумал Марек Младший, распластавшись на кровати. Он не мог спать; несколько раз вставал ночью и пил воду из ведра; она была холодная, страшная. Его тело превращало ее в слезы, которые сами потекли вечером и не прекращались до утра. Они заливались в уши и щекотали шею. Под утро он на минуту задремал, а когда проснулся, первая мысль была — нет больше водки в баке для воды.
Он встал и справил малую нужду в кастрюлю. Принялся искать в ящиках веревку, но, так и не найдя, сорвал занавеску из старого вылинявшего ситца и вытянул из нее шнур, на котором она висела. Увидел за окном Имярека, тащившего свой велосипед в Руду. И вдруг Марек Младший ощутил блаженство; дождь на дворе наконец утих, и серый зимний свет сочился через все окна в дом. Птаха тоже притихла, а может быть, уже сдохла. Марек завязал на шнуре петлю и приладил ее к крюку у двери, на который мать когда-то вешала сковороды. Ему захотелось закурить, и он опять стал искать сигарету. Слышал шелест каждой бумажки, поскрипывание половиц, легкие удары о пол рассыпавшихся таблеток. Не нашел. И потому просто подошел к крюку, набросил петлю на шею и осел на пол. Почувствовал жуткую, незаслуженную боль в затылке. На мгновение шнур натянулся, а потом ослаб и сорвался с крюка. Марек Младший упал лицом вниз. Он не понимал, что случилось. Боль разлилась по всему телу, птаха снова разоралась. «Жил как свинья и помру свиньей», — сказал Марек Младший вслух, и в пустом доме это прозвучало как приглашение к разговору. Руки дрожали, когда он по новой крепил шнур к крюку — наматывал, завязывал и затягивал узлы. Петля теперь оказалась намного выше, чем прежде, правда не настолько, чтобы понадобился стул, но и не так низко, чтобы он мог сесть. Он всунул голову в петлю, секунду покачался на пятках взад-вперед, а потом резко повалился на пол. На этот раз боль оказалась настолько сильной, что у него помутнело в глазах. Рот судорожно глотал воздух, а ноги отчаянно искали опоры, хотя и против его воли. Он дергался, не понимая, что происходит, и вдруг его в секунду обуял такой ужас, что он обсикался. Глядел на свои ноги в рваных носках, как они брыкались, скользя в луже мочи. Сделаю это завтра, подумал еще с надеждой, но уже не мог найти опоры для тела. Рванулся вперед и попытался опереться на руки, но в тот же момент услышал в голове треск — да нет, гром, выстрел, взрыв. Хотел ухватиться за стену, но рука оставила на ней только грязный, влажный след. Тогда он замер, ибо еще надеялся, что все плохое пройдет стороной и не заденет его. Уткнулся взглядом в окно, и в голову пришла какая-то смутная, ускользающая мысль — что Имярек вернется. Затем светлый прямоугольник окна исчез.
СНЫ
В прошлом году я дала объявление в «Нижнесилезские биржевые ведомости» о том, что коллекционирую сны, но вскоре пожалела об этом, потому что люди пытались мне их продать. «Давайте обсудим стоимость, — писали они. — Предлагаю по двадцать злотых за штуку. Это честная цена». И я отказалась от своей затеи — чтобы не разориться на чужих снах. Испугалась, что будут придумывать их из желания подзаработать. Сны по своей природе не имеют с деньгами ничего общего.
Зато я нашла сайт в интернете, где люди помещают свои сны просто так, бесплатно. Каждое утро там появляются новые рассказы на разных языках. По непонятным мне причинам многие записывают свои сны для других, иноязычных, незнакомых людей. Возможно, желание рассказать сон такое же сильное, как чувство голода. Может быть, даже еще сильнее — у тех, кто до завтрака, едва проснувшись, включает компьютер и пишет: «Мне приснилось…» Потом и я набралась храбрости — отправила вначале небольшой, коротенький. Это была моя контрамарка, дающая право читать чужие сны. И у меня вошло в привычку поутру открывать компьютерные миры — и в зимнюю пору, когда еще сумеречно и в кухне варится кофе; и в летнюю, когда окна уже залиты солнцем, распахнута дверь на веранду, а собаки вернулись с обхода своей территории.
Если заниматься этим регулярно, если внимательно читать десятки и даже сотни чужих снов по утрам, без труда можно обнаружить между ними некое сходство. Я давно уже размышляю, замечают ли это другие. Бывают ночи побегов, ночи войн, ночи новорожденных, ночи сомнительной любви. Ночи, в которые блуждаешь по лабиринтам отелей, вокзалов, общежитий, собственных квартир. Или ночи, в которые открываешь двери, коробки, сундуки, шкафы. Ночи странствий, когда люди во сне скитаются по вокзалам, аэропортам, придорожным мотелям, теряют чемоданы, едут на поездах или в машине по автострадам, стоят в очереди за билетом, волнуются, что не успеют на пересадку. А под утро сны можно было бы нанизать на нитку, как бусинки, и получилась бы осмысленная цепь, неповторимое, но во всех отношениях совершенное, прекрасное и цельное ожерелье. По этим с наибольшей частотой повторяющимся мотивам можно было бы рискнуть дать названия ночам. «Ночь кормления слабых и убогих». «Ночь предметов, падающих с неба». «Ночь диковинных зверей». «Ночь получения писем». «Ночь, когда теряешь ценные вещи». Может, этого мало, может, следовало бы по ночным сновидениям именовать дни. Или целые месяцы, возможно, даже годы, эпохи, когда к людям приходят похожие сны, с одинаковой размеренностью, которую не ощущаешь при свете солнца.
Если бы кто-нибудь сумел изучить то, что снится только мне, если бы сосчитал являющиеся во сне образы, картины, эмоции, выстроил тематически, подключил бы статистику со всеми тестами корреляции, которые действуют, как волшебный клей, скрепляющий вещи казалось бы несоединимые, то, вероятно, обнаружил бы в этом некий смысл, нечто вроде модели, по которой здесь, в реальном мире, работает биржа или функционируют крупные аэропорты, — сетку сложных маршрутов или же нерушимых расписаний. Неожиданных предчувствий и непреложных алгоритмов.
Я часто просила Марту рассказать мне свои сны. Та пожимала плечами. Думаю, она не придавала им значения. Думаю, что даже если сны и приходили к ней ночью, она их намеренно не запоминала. Стирала в памяти, как разлитое молоко на своей клеенке, расписанной большими ягодами земляники. Отжимала тряпку. Проветривала низенькую кухоньку. Останавливала взгляд на герани; растирала в пальцах ее листья, и терпкий аромат окончательно вытеснял все, что бы ни произошло ночью. Я бы многое дала, чтобы узнать хоть один сон Марты.
Зато Марта рассказывала чужие сны. Я никогда не спрашивала, откуда она их знает. Вероятно, придумывала, как другие свои небылицы. Пускала в дело чужие сны так же, как из чужих волос сооружала парики. Когда мы ехали куда-нибудь вместе, в Клодзко или в Новую Руду, когда она ждала меня в машине возле банка, поглядывая через стекло на прохожих. Потом, роясь в пакетах с покупками, всегда, как будто невзначай, начинала что-нибудь рассказывать. К примеру, чужие сны.
Я никогда не была уверена, существует ли грань между тем, что говорит Марта, и тем, что я слышу. Поскольку не могла отделить это от нее, от себя, от того, что нам обеим известно, а что нет, от того, что утром передавало радио «Новая Руда», о чем писали газеты в воскресных выпусках с телевизионной программой, от времени суток и даже от того, как солнце освещает в долинах деревни, мимо которых мы проезжаем.