Дом Иветты
Шрифт:
Адыль стремглав кинулся вниз. Одним взмахом перочинного ножа срезав веревку, он мягко принял в руки еще теплое тело Рены и положил его на каменный пол.
Поперек кровати, завернутый в ветхое одеяльце, возился отчаянно требовавший мамы малыш. На столе, под чернильницей, лежал лист бумаги.
«Посмертное письмо», — догадался он и схватив его, стал жадно читать.
«Я ухожу из жизни, — писала она. — Это единственный и последний мой грех перед Богом. Перед Богом, но не людьми. Умирая, я проклинаю эту власть, напитавшую
Я проклинаю изуродовавшего мою жизнь начальника отдела АзГПУ Самвела Григоряна. Он изощренными пытками принудил моих родителей и жениха признаться в шпионаже. Их расстреляли. Он, садист Григорян, в первый же день моего ареста изнасиловал меня. И делал это каждую ночь в течении 80 суток. Дитя, рожденное мною — дитя этого выродка Григоряна. Отдайте ребенка ему.
Я знаю, для него все пройдет безнаказанно. Но есть Божий суд. И он жестоко покарает всех „григорянов“, засевших в АзГПУ. Я ухожу без злобы на людей. Они живут во мраке. А вы, власть имущие — во лжи.
Рена Аждаровна Дадашева»
Эту то записку Касумов и показал Григоряну. Самвела Саркисовича от нее прямо-таки перекосило.
— Потаскуха! — прошептал он, возвращая записку покорно стоявшему перед ним подчиненному.
Полные желтой ненависти глаза его следили за тем, как Касумов, бережно разгладил, а затем, сложив вчетверо отправил посмертное письмо Дадашевой в карман кителя. Но это было какое-то мгновение. В следующее мгновение Григорян стал прежним Григоряном. Каменно-высокомерным. Самоуверенным и презрительным ко всему и вся. Он вразвалочку прошел к себе за стол и, глядя в пространство, проговорил:
— Трудно мне, Адыль… Трудно… Нет умных помощников. Поэтому всякие проститутки позволяют себе такое, — пожаловался он.
Григорян горестно хмыкнул, сделал паузу и, закидывая ногу на ногу, добавил:
— Наконец, вчера мне дали должность еще одного зама… Как ты думаешь насчет этого?
— Положительно, Самвел Саркисович. Покойники не должны хватать живых за ноги, — отреагировал сообразительный Касумов.
И твердо, как наличные, выложил на стол вчетверо сложенную Ренину записку.
— Отлично, Адыль Рагимович!
Григорян впервые назвал его по имени и отчеству, подчеркивая тем самым новый статус подчиненного.
— А что будем делать с малышом? — спросил Касумов.
— Я позвоню главврачу роддома Валюше Коршуновой. Отвезешь к ней. Пару месяцев там его покормят материнским молоком, а потом — в детдом…
Через два дня началась война. А спустя неделю к Адылю Рагимовичу, занявшему новый кабинет с видом на бульвар, позвонила Коршунова.
— Как записать вашего младенца? — спросила она.
— То есть? — не понял Касумов.
— Фамилию, имя, отчество.
Размышлять долго не пришлось. Осенило сразу. Хитро улыбнувшись, он сказал:
— Записывайте… Фамилия — Дадашев. Имя — Галиб — в честь будущей нашей победы. Отчество Аронович.
— Аронович? — услышал он растерянный голос Коршуновой.
— Ничего не поделаешь. Так звали его отца.
Звонок правительственной связи раздался в самую сладкую пору сна. Шел четвертый час пополуночи.
— Адыль Рагимович, — услышал он голос своего заместителя Александра Левашова. — У нас — прокол. Полчаса назад в своей квартире была убита Манучарова Иветта Самвеловна и ее девятилетняя дочь.
— Кто? — переспросил Касумов.
— Манучарова…, - и чтобы было ясней, Левашов добавил:
— Ну та самая… Бандерша. Содержательница бардака.
— Так это не прокол, Саша. А нечто хуже.
Сна как не бывало. Это был провал. Причем оглушительный. Ведь он, начальник следственного управления Прокуратуры Республики, лично от Первого секретаря ЦК получил задание взять на разработку подпольный Дом терпимости и наконец установить тех его клиентов, кто ограждал бандершу Иветту и ее грязное заведение от разоблачений. Речь, разумеется, шла о зажравшейся партийно-правитель-ственной элите.
В тот же самый день, после беседы с Первым, Касумов установил за «Домом Иветты», как называли бакинцы, тот известный всем притон, круглосуточное наружное наблюдение. Бросил туда лучшие силы. Сам подобрал, умеющих держать язык за зубами, профессиональных фотографов и кинооператоров.
Вчера со дня операции минуло три месяца. И вчера он своей властью продлил срок разработки еще на 15 дней. На всякий случай. Хотя материалов со взрывными фактами накопилось более чем достаточно… И вот тебе на!
Нет. Первый не простит смерть главного виновника и свидетеля. Не надо иметь семь пядей во лбу, чтобы догадаться об утечке информации. Она явно исходила от человека, у которого сосредотачивались все донесения. А таким человеком был он — Касумов…
Правда и соблазн был велик. Слишком уж крупная птица засветилась в «Доме Иветты». И 56-летний Адыль Касумов снова поставил на сделку. Думал купить кресло Прокурора Республики. Ему и в голову не могло придти, что этот, попавший ему в силки, благообразный, с пугливыми глазами, партийный босс может предпринять столь коварный шаг. Такого поворота дела Касумов не просчитал.
«Нет, Первый не поверит в случайное убийство. И будет прав. Надо думать!» — сказал он себе и решительно распахнув двери, шагнул в квартиру убитой бандерши.
Смерть Иветты была страшной. Обезумевший садист, вероятно, долго измывался над ней. Пытал по-черному. Судя по узнаваемым следам ожогов, гладил раскаленным утюгом, резал грудь, выколол глаз… А добившись того, что хотел, тем же утюгом истолок череп. Но хуже всего было другое. На паркете, из кишок Иветты выложил слово «Сука». Выкладывал, по всей видимости, с нечеловеческим хладнокровием и большим тщанием. Это больше всего и потрясло видавших виды экспертов. Во всяком случае, следователь по особо важным делам Карина Жамкочян, увидев представшее, — лишилась чувств. К моменту прихода Касумова в ней ничего не выдавало той минутной слабости, что свалила ее с ног. Разве только зеленоватая бледность. В остальном как всегда собранная, отрешенно-холодная и деловитая. Ее умные и жесткие глаза метр за метром просматривали каждую из четырех комнат. Голос был четок и спокоен.