Дом Кёко
Шрифт:
Потом легонько провела ногтями по янтарного цвета рукам сына.
— Какие упругие. И захочешь, не ущипнёшь.
Следующий день тоже выдался ясным и очень жарким. Осаму надел жёлтую рубашку поло, широко распахнутую на груди, натянул обтягивающие зад желтоватые брюки. «Мой зад в глазах женщин ужасно непристоен. Он просто копия зада иностранных моряков. Как-то две школьницы шли за мной, нахваливая мой зад».
Осаму не пользовался ни одеколоном, который предпочитают сердцееды, ни туалетной водой. Все эти средства, подавляющие сладкий, мужской запах тела, ему были не нужны. Лучше всех искусственных ароматов был запах молодого хищного зверя.
Около шести вечера небо ещё оставалось
Осаму посмотрел на свои руки: огонёк спички, от которой он прикуривал сигарету, исчез под закатными лучами, руки были такими же, как и у других людей. Осаму чувствовал, что страдания не могут его коснуться. В мире не было ничего мучительного, кроме липкого заходящего солнца и пропитанного вожделением воздуха, который в часы летнего заката ощущался слишком тяжёлым. И пожаловаться не на что. Это удручало. Представало очевидным и не таким уж плохим.
Ресторанчик, который выбрала для встречи Акита, находился на углу переулка. Для солидности его окружили чёрным дощатым забором, тесный парадный вход полили водой. Осаму назвал имя Акиты и поднялся в маленькую гостиную на втором этаже. Киёми была одета так же безвкусно, как и накануне. Она ждала, сидя на парапете продуваемого ветром внутреннего дворика. Увидев Осаму, достала из пластмассового портфельчика толстую пачку заграничных сигарет, бросила на стол, предложила:
— Вы, наверное, курите? Попробуйте эти.
Осаму подумал, что она совсем не умеет общаться с мужчинами.
Пока они пили пиво, Киёми не упоминала о долге матери Осаму. Болтала одна, равнодушным, но сдержанно горячим, липким голосом. О себе не рассказывала, говорила на общие темы.
Киёми обуревали непонятные Осаму, странные желания. Однако источник их крылся не в её нетривиальном занятии. Она гордилась своей работой, говорила, что делает нечто противоположное ремеслу акушерки. Её деятельность повлекла самоубийство по сговору одной семьи и семь случаев отдельных самоубийств. Все закончились смертью, а самоубийством целой семьи она особенно гордилась.
— Отец умер, обняв двух младенцев, — рассказывала Киёми. — Дети, наверное, не хотели умирать. Ручками изо всех сил били по впалой груди отца. Казалось, дети, балуясь, задерживают дыхание.
Внести вклад в самоубийство, в прямом смысле не прилагая рук, — она считала это поступком на благо общества. Киёми просто заменила природу, которая должна была бы это осуществить. Её мысли были скромнее: она не заменила, а всего лишь смогла помочь.
— Люди часто говорят, что, если бы я тогда проявила жалость, не упорствовала в получении денег, а лучше вычеркнула их долг, семья бы не покончила с собой. Дурацкие отговорки!
Мысли о простой человеческой помощи Киёми не допускала. Утешение, небольшой компромисс, решение, принятое в слезах, нарушение закона… Всё это противно природе.
— Кто решил, что жить в этом мире, помогая кому-то, спасая от самоубийства, — благое дело? То, что я сделала, — просто грубоватый способ эвтаназии. Та семья спаслась в тяжёлый момент. Впереди их ждала одна безысходность, так что убитые родителями дети были по-настоящему счастливы. Жить ужасной жизнью и быть счастливым только потому, что живёшь, — так мыслят рабы. С другой стороны, считать счастьем спокойное, обыденное существование —
Киёми хотелось показать истинное положение вещей в этом мире. По её словам, то была природа.
Так она говорила о собственном отчаянии. Киёми знала реалии этого мира. Она владела ими, и отчаяние было для неё привычным. Тут Осаму понял разницу: Кёко верила в отсутствие порядка, а Киёми верила в уникальный, прозрачный, словно ледяной дом, где никто не живёт, порядок.
«Кое-что в отчаянии Киёми роднит её с мечтами наивной девушки», — подумал Осаму. Эти мечты, скорее всего, появились у некрасивой девочки-подростка и с возрастом никуда не делись. Осаму поразило упорство, с которым поддерживались мысли о том, что тебя не любят. Подростком Киёми видела, как некрасивую вдову соседского богача обманул мужчина, позарившийся на её деньги. И она, познавшая ещё детской душой правило, по которому состоятельная некрасивая женщина не может встретить честного мужчину, чтобы подтвердить положение нелюбимой, решила стать богатой.
Как правило, есть причины тому, что человек, которого никто не любит, сам стремится стать нелюбимым. В первую очередь он старается подальше сбежать от основного источника нелюбви.
В случае с Киёми получилось иначе. Она и не стремилась бежать от некрасивого лица. Некрасивость дала ей природа, а Киёми поклонялась природе. И однажды сочла своё некрасивое лицо символическим проявлением истинного положения вещей. Такое же лицо у тёмно-зелёной скалы, что открывает в горном ущелье свои грубые формы. Огромное, тошнотворного цвета лицо весной рисуют на поверхности моря размножающиеся бактерии. Чёрное лицо, которое создают грибы и наросты, поселившиеся в дупле старого дерева. В конце концов уродство стало для Киёми ролью, маской. На праздниках танцоры крутят головами в невероятных масках, так и Киёми было достаточно повернуть своё некрасивое лицо к любому из многочисленных должников. И несколько человек на самом деле умерли.
— Я всем сообщаю, что жить в этом мире не стоит, — продолжала Киёми. — Вам, наверное, кажется странным, почему, хотя сама знаю это лучше всех, я мечтаю нажиться, копить эти бессмысленные деньги. Может быть, в способе жизни и состоит моя миссия. Но я сделала что нужно и могу умереть. Не той смертью, что настигает, а умереть, как хочу. Здесь предусмотрительность не нужна, я не собираюсь жить долго.
— Разве вы не можете купить удовольствие за деньги? Только сентиментальные богачи думают, что за деньги удовольствия не купишь.
— Да, я могу купить за деньги удовольствие, — с горькой улыбкой, которая выглядела на её губах ещё печальнее, сказала Киёми. — Пожалуй, самое большое в этом мире удовольствие.
Киёми опять вернулась к теме смерти. Истинное время отклонилось, время ускорения она собрала в ладони, как узду, и сама управляла другим, плавным временем. Она, одержимая скукой, на этот раз пожелала сама скользить по крутому склону. Однако ей было мало сохранить истинное положение вещей, требовалось самой стать положением, самой превратиться в инцидент.